Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби

убийства царя Александра II.) «Наше время» – это действительно 1879 год. Второй роман – будь то написанный от лица рассказчика-хроникера или Достоевского – должен быть полностью посвящен современности, что для Достоевского не редкость. Действие большинства его произведений происходит в настоящем времени или быстро переносится из прошлого в настоящее. Следовательно, получается, что «Братья Карамазовы» на этом фоне представляют нечто вроде аномалии: этот роман с начала и до конца текста посвящен прошлому[143].

Смещение во времени, «тогда» «Братьев Карамазовых» и «сейчас» так и не написанного второго романа, может быть главной причиной двухголосия предисловия к роману. Разноголосица в первых словах романа отражает смещение временных пластов в двух романах, которые замыслил Достоевский. Вместе они указывают на одно и то же – на силы хаоса, которые действуют с 1860-х до конца 1870-х годов в социальной, политической, духовной и экономической сферах. Наши повествователи ясно представляют себе эстетическое единство, которое может иметь своим источником всяческий хаос. «Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным» [Достоевский 1976: 6]. Между этими двумя текстами имеется причинно-следственная связь. Если созданное рассказчиком-хроникером жизнеописание успешно донесет смысл повествования до читателя, преуспеет в этом и роман Достоевского. Опасения, которые рассказчик-хроникер высказывает в первых абзацах, и агрессивная реакция на предполагаемый скептический прием «Братьев Карамазовых» читателем обнаруживают перед нами и беспокойство автора. Таков человек.

Однако в этот момент автор, ненадолго представший перед нами без маски, вновь скрывается под завесу дискурса, с которого началось предисловие:

Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость? [Достоевский 1976: 6].

Здесь мы снова возвращаемся в затруднительное положение снедаемого беспокойством о судьбе романа рассказчика-хроникера, которого, по-видимому, только имплицитный автор способен ободрить. Мы замечаем, что в этом высказывании говорящий назван «биографом». Именно им является имплицитный автор – фрагмент реально существующей личности, представленный в драматизированной, художественной форме в предисловии как собеседник и наставник рассказчика. Сам Достоевский – романист, т. е. нечто большее, чем биограф. Высказываемая им в данном месте текста тревога ощущается рассказчиком-хроникером.

В пятом абзаце опять начинает звучать голос имплицитного автора, постепенно переключая наше внимание с сознания рассказчика-хроникера (и внезапного возникновения рядом с ним Федора Достоевского) на собственную точку зрения. Целесообразно проанализировать, как именно нас возвращают к двухголосию первых трех абзацев предисловия. Первый этап этого процесса происходит в первом предложении пятого абзаца: «Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения» [Достоевский 1976: 6]. Кому принадлежит это высказывание? Возможно, имплицитный автор говорит от собственного имени. Но эти слова вполне могли прозвучать и из уст рассказчика-хроникера. Однако такое мышление в стиле «или – или» здесь не подходит. Скорее всего, местоимение первого лица единственного числа представляет оба голоса. Дело выглядит так, будто они поют в унисон – два вокалиста, одни и те же ноты и один и тот же текст (поэтому оба справедливо используют местоимение «я»). Если бы этот момент был представлен на сцене, рассказчик-хроникер и имплицитный автор произнесли бы эту строку в унисон.

Однако мы не должны принимать это единство реплики и двух голосов за слияние их функций. В этом смысле их интонации различны, хотя произносимый ими текст совпадает слово в слово. С одной стороны, рассказчик-хроникер (чей голос доминирует, поскольку только что его слышали выступающим соло) продолжает свой сбивчивый дискурс, накал его эмоций растет, он то уходит в оборону, то становится агрессивным. С другой стороны, имплицитный автор снова вмешивается и протягивает новичку руку помощи. Имплицитный автор начинает деловито отвоевывать свою часть дискурса у партнера. Мы можем представить себе внутреннюю суть высказываемой им идеи: «Я позволил моему неопытному другу сбиться с пути (в четвертом абзаце), разобраться в его формулировках невозможно, так что давайте просто забудем об этом и продолжим».

На втором этапе процесса слияния голосов, – который выглядит как разъяснение, недоступное для рассказчика-хроникера, – тайный смысл предисловия выносится на всеобщее обозрение. Диалог продолжается в соответствии с распределенными ролями, рассказчик подхватывает реплику имплицитного автора:

Оба (в унисон). Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил…

Рассказчик-хроникер (смущенно цитируя раздраженного читателя).…и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время.

Имплицитный автор (цитируя гипотетическое высказывание своего собеседника). На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил.

Рассказчик-хроникер (цитируя ранее прозвучавшее высказывание своего собеседника). Впрочем, я даже рад тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»…

Имплицитный автор… (Да. – Л. Б.), познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй?

Рассказчик-хроникер (великодушно). Конечно, никто ничем не связан; можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрывать более.

Имплицитный автор (саркастически). Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например, все русские критики.

Рассказчик-хроникер (перенимая ту же интонацию). Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность, все-таки даю им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. О б а (в унисон). Ну вот и всё предисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется. А теперь к делу [Достоевский 1976: 6].

Можно распределить дискурс иначе, чем это выше сделал я. Например, возможно, было бы точнее свести голоса воедино там, где я их развел, или распределить содержание предисловия по голосам иным образом, или обойтись без введенной мной иерархии ролей. Главное, однако, в том, что в первом же приближении в предисловии звучит не менее двух голосов. А кроме того (несмотря на нежелание с этим согласиться), это сделано реальным автором, вставившим эти голоса в дискурс в начале крупного проекта – журнальной публикации романа с определенной целью. Но здесь возникают немаловажные вопросы. Каков практический смысл предисловия? Обогащает ли оно в чем-либо текст или остается архитектурным излишеством, несмотря на индивидуализированные речевые характеристики? Дать на эти вопросы