Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…предложения и эпитеты, которые с позиции нарратива показались бы расплывчатыми и неуклюжими, выглядят точными и проницательными, когда мы считаем их мыслями персонажа (т. е. рассказчика-хроникера); т. е. они точны и проницательны, когда описывают его мысли и истолкование его опыта [Pascal 1977: 129].
Анализ Паскаля эффективно описывает взаимоотношения между двумя речевыми актами в предисловии к «Братьям Карамазовым» и указывает нам, как их можно различить.
Текст доходит до нас через посредство рассказчика-хроникера, однако нам ничего о нем не говорят (в отличие от, например, предисловия от лица редактора или вымышленного редактора)[141]. Если бы не предисловие, характер рассказчика привел бы нас в замешательство. Я полагаю, что предисловие знакомит нас с рассказчиком – однако не напрямую, а путем демонстрации потока его мыслей и эмоций, его сознания и в особенности того, что его беспокоит. Иными словами, свободная косвенная речь в предисловии является до какой-то степени отражением характера рассказчика. Эта часть играет важную роль в нашем восприятии романа. В таком случае туманность предисловия может многое прояснить для читателя – если не полностью, то в значительной степени. Здесь мы понимаем, в чем состоит намерение исторического Достоевского (без учета добросовестных заблуждений), и находим ответ на полные сомнения в себе и, возможно, даже смешные вопросы относительно степени полезности «подготовительного» романа, заданные в предисловии.
III. Диалог авторов
Повторное прочтение первых двух абзацев предисловия позволяет нам увидеть, как взаимодействуют образная и прямая («авторская») речь, т. е. соответственно речь рассказчика-хроникера и имплицитного автора. Как ни странно, выглядит это как диалог между двумя голосами о том тексте, который они намерены совместно создать[142]. Именные местоимения, поставленные в начале вступления, дают ключ к этому повторному прочтению. Они распределены между «автором» и рассказчиком таким образом, что кажется, будто эти двое являются собеседниками, которые общаются друг с другом, чередуя свои реплики. Мы можем представить разделение труда в диалоге по следующему принципу (для ясности первоначальный текст в некоторых местах изменен, а кроме того, к нему добавлены сценические ремарки):
Рассказчик-хроникер (имплицитному автору, выступающему в качестве его наставника). Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Имплицитный автор (рассказчику-новичку). Последний вопрос (для вас. – Л. Б.) самый трудный; я могу только ответить (вашим читателям и от вашего имени. – Л. Б.): «Может быть, увидите сами из романа».
Рассказчик-хроникер (обеспокоенно). Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак.
Имплицитный автор. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи.
Рассказчик-хроникер. (Да, но. – Л. Б.) чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?
Имплицитный автор. (Я. – Л. Б.) не согласен с этим последним тезисом и отвечу: «Не так» или «Не всегда так».
Рассказчик-хроникер(с некоторым облегчением). (Тогда. – Л. Б.) я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича.
Имплицитный автор. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого.
Рассказчик-хроникер. (Да, действительно. – Л. Б.), остальные люди его эпохи на время почему-то от него оторвались…
Имплицитный автор (перебивая). (Вот именно. – Л. Б.), <…> каким-нибудь наплывным ветром.
Дойдя до конца третьего абзаца предисловия, мы, читатели, достаточно подготовлены (или должны быть подготовлены) к тому, чтобы отличать голос рассказчика-хроникера и следовать всем извивам его пронизанной беспокойством логики, которая диктует четвертый абзац. Здесь его свободная косвенная речь представлена в виде ряда шагов, благодаря чему наложение на голос имплицитного автора или взаимодействие с ним то возникает, то исчезает. Здесь мы начинаем понимать рассказчика более глубоко, чем где-либо в тексте романа.
Переход от двухголосой речи к внезапному соло рассказчика-хроникера происходит постепенно. Он начинается с продолжения монофонической гармонии имплицитного автора и рассказчика-хроникера: «Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится – так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два». Помня, что «Братья Карамазовы» наступают на пятки шедевру прямого обращения (имплицитного) автора к читателям, воплощенному в «Дневник писателя», и что Достоевский прервал работу над «Дневником», чтобы начать писать свое последнее, как оказалось, художественное произведение, вполне правдоподобно будет предположить, что в предисловии «От автора» Достоевский сам предстает перед читателями – по меньшей мере в той же степени, что и в «Дневнике». Хотя бы потому, что два романа задумал не рассказчик, он сам является персонажем первого романа, плодом воображения Достоевского. Внезапно оказывается, что в предисловии начинает звучать третий голос, исходящий непосредственно (перефразируя заголовок предисловия) «от имплицитного автора Ф. М. Достоевского».
Далее нас уведомляют, что
Главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя [Достоевский 1976: 6].
Похоже, в описании Достоевского проступает и его собственная биография. 1879 год был временем всеобщей нестабильности, социальной дезориентации и политического насилия – Достоевский назвал бы его «безбожным временем». Он полагает, что понимает, как ситуация приняла такой зловещий оборот, и желает объяснить причины этого в романе. (Только два года отделяют нас от смерти Достоевского и
