Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они всегда преследуют.
И тогда, как раз в тот момент, когда я поворачиваюсь и вижу, как они протягивают руки, чтобы схватить Ма-Ма и Ба-Ба, мир наполняется громкими звуками хлопков.
Брызги оседают на моем лице.
Я поворачиваюсь к мужчинам в форме, но они куда‑то подевались.
Я поворачиваюсь к Ма-Ма и Ба-Ба, но и их нигде нет.
Поле опустело, я одна – всегда одна, – и тут до меня доходит, что трава на нем больше не зеленая. Она теперь красная.
Я поворачиваюсь к изгороди, и меня настигает осознание, что это не шарики торчат между звеньями.
Это человеческие головы, раздутые и налитые кровью, жидкостью, гноем.
Каждая из них глядит безжизненными глазами на меня, а потом куда‑то вдаль, мне за спину.
Я стою, не способная пошевелиться, а головы, одна за другой, лопаются и взрываются мне в лицо.
Глава 18
Нормальность
В то время как мои ночи начали заполнять ужасные сны, жизнь пришла к такому близкому подобию нормальности, которое я даже не считала возможным в Америке. Именно это пугало Ма-Ма: она начала все чаще говорить, что нам нужно что‑то менять, нужно переехать, убраться из этой страны, которая отказывается нас признавать. Но даже этот рефрен – наряду с моими неубедительными уверениями, что нужно просто делать шаг за шагом – стал своего рода частью обыденного порядка. Мои воспоминания о тех днях начали сливаться друг с другом – насколько мне представляется, так обычно происходит с воспоминаниями о любом детстве без особенно ярких событий.
Однако я четко помню, как в четвертом классе впервые осознала, что могу быть умнее некоторых взрослых. А конкретнее – одного взрослого человека. Моей учительницей в том году была миз Гласс. Я воспринимала ее как бабушку. У нее были ярко-рыжие волосы и маниакальная энергетика человека, который не в состоянии достаточно долго сосредоточиваться на одной мысли. Казалось, что она постоянно пыталась угнаться за потоком мыслей в своей голове. Понимание, что я проворнее и смышленее взрослого человека, несущего за меня ответственность, невероятно бодрило. Я почти всегда знала, что скажет миз Гласс, раньше, чем она успевала произнести свою реплику. Из-за этого у меня сложились ужасные привычки, которые сопровождали меня до конца моего школьного обучения. Большую часть уроков я ловила ворон, валяла дурака и вела обратный отсчет секунд (под недовольные порыкивания собственного живота), оставшихся до обеда.
Примерно такой же – по крайней мере в начале учебного года – была и моя домашняя жизнь. Я возвращалась домой на метро и делала уроки, сидя перед своим телесемейством с PBS: «Вишбоном» и «Волшебным школьным автобусом». В те дни, когда Ба-Ба не задерживался в офисе допоздна, он часто приходил домой первым. Спрашивал, как у меня дела в школе, а потом безраздельно завладевал телевизором.
Если первой приходила Ма-Ма, она тоже расспрашивала меня о школе, а потом рассказывала о своем дне: о том, как она боится, что Ба-Ба ей изменяет, как жаждет, чтобы наша жизнь стала другой, как тревожится из-за своей учебы. Тревожило ее многое, в том числе и возражения Ба-Ба против того, чтобы она вообще училась. Так продолжалось до тех пор, пока не возвращался домой Ба-Ба, после чего Ма-Ма уходила в кухню, чтобы там молча готовить ужин.
Я предпочитала дни, когда Ма-Ма приходила первой, потому что, хотя родители тратили одинаковое количество времени на расспросы о моих делах, общение с ней приносило большее ощущение близости и меньшее – моего эгоизма, ведь она тоже рассказывала о своем дне и спрашивала совета.
Должно быть, к этому моменту у нас прибавилось денег. Мне это стало понятно только задним числом, поскольку учеба Ма-Ма наверняка что‑то да стоила, а Ба-Ба начал по воскресеньям ходить в спортзал. К тому же Ма-Ма нашла новый рецепт приготовления курятины, и теперь время от времени у нас на ужин появлялась на столе целая копченая курица. Однако в тот момент я этого не замечала. Если не считать копченой курицы, моя жизнь в основном оставалась прежней, и я была благодарна за это. Я жаждала хоть какого‑то постоянства, даже если это означало существование, ненавистное для Ма-Ма.
После того как Ма-Ма заканчивала готовить ужин, мы втроем садились за шаткий общий стол в кухне, с ржавыми металлическими ножками и белой столешницей в зеленую и голубую крапинку. Ма-Ма и Ба-Ба все чаще ссорились, меча друг в друга режущие слова через обеденный стол. Споры всегда были об одном и том же: Ма-Ма хотела уехать, перебраться в другое место, а Ба-Ба протестовал. Куда мы поедем? Мы такие же американцы, как любая соседская семья. Это заставляло Ма-Ма плеваться ядом: Что ж такого хорошего в этой твоей Америке, где нас смешивают с дерьмом? Или: Да что ты за трус такой, что так боишься перемен?
Я же сидела молча, нагнув голову над тарелкой, стараясь удержаться от слез, набивая рот рисом и обжаренным картофелем.
В другие моменты – лучшие моменты – Ма-Ма с Ба-Ба вдвоем набрасывались на меня. Во время таких ужинов они ругали меня за то, что я растолстела и отрастила себе кривые зубы, из-за которых все мое лицо кажется перекошенным. Стоило им добраться до этой темы, и они уже не слезали с нее до конца ужина, а иногда и до конца вечера. Я никогда никем не стану, говорили они, с таким жирным и асимметричным лицом. И никто никогда не скажет мне эту правду в глаза, кроме них. Это их работа – выговаривать мне за мои недостатки, пояснял Ба-Ба, потому что кто еще станет это делать? Остальному миру доверять нельзя. Все остальные могут только лгать мне из вежливости. Эти ужины сбивали меня с толку: я не понимала, что должна чувствовать. Большей частью я радовалась тому, что Ма-Ма и Ба-Ба для разнообразия выступали на одной стороне. Теперь это случалось редко, и я ощущала теплоту и защищенность, когда они объединялись, пусть даже против меня. Однако в то же время я как никогда остро чувствовала свое одиночество, когда Ма-Ма принималась критиковать меня наперебой с Ба-Ба, потому
