СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

В затруднительных случаях любил Василий Васильевич открыть наугад Псалтырь и не глядя положить палец – на какую строку попал, та и вещая. И сейчас поступил так же.

Попался псалом, где Давид жаловался Богу на гонения Саула: «Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров и выкопал его, и упал в яму, которую подготовил: злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя».

Подошел к иконостасу, повторил последнюю строку на память:

– «Злодейство его упадет на его темя!»

И еще одно решение принял: у самого при встрече с Улу-Махметом как бы не дрогнула рука, пусть идет карать татар Шемяка. Этот распотешит свою душу!…

Солнце уже село, сумерки затопили палату. Лик Спаса Вседержителя еле угадывался в темном углу, глаз его не было видно вовсе, а лампада высвечивалась лишь десную руку с перстами, сложенными для благословения.

– Слава Тебе, Господи! – поклонился Василий Васильевич, как всегда поступал после окончания какого- либо важного дела.

Василий Васильевич заговелся на Рождественский пост, был бодр и решителен. Призвал Юрьевичей и велел им без промедления садиться на коней.

Шемяка, признавший себя в межкняжеском договоре младшим братом, обязан был садиться на коня по первому требованию великого князя. Он и не отказывался, даже рад был побогатырствовать, имея под началом огромную воинскую рать.

Дмитрий Красный, миролюбивый по природе, а в последнее время еще и сильно хворавший какой-то непонятной болезнью, не хотел сопровождать в поход брата, попросил с жалкой улыбкой:

– Может, разрешит мне великий князь остаться?

На что Шемяка разразился злым смехом:

– Нет, Красный, попал в волчью стаю, то уж лай не лай, а хвостом виляй!

С легким сердцем провожал Василий Васильевич свои полки, ожидая вестей о скорой и полной победе.

Но сообщения, которые принес первый гонец, озадачили его. Будто не ратники шли с воеводами, а ушкуйники с атаманами. Весь путь от Москвы они грабили и избивали своих же русских жителей сел, отнимали у них скот и скарб, бесчинствовали и предавались пьянству. К городу Белеву подступили, имея огромные возы с награбленным добром.

Неожиданно и незвано в пути к ним подсоединился полк литовского воеводы Григория Протасьева, присланный мценским князем. И без того великая рать стала выглядеть еще более устрашающей. Увидев под стенами белевской крепости многотысячное скопление русских и литовских ратников, Улу-Махмет даже и не помышлял о сопротивлении и сразу же выслал для переговоров одного из царевичей. Хан просил мира и отдавался на волю русских воевод.

Шемяка слушал царевича, раздуваясь от гордости. Как нет яда сильнее яда аспида и василиска, так нет зла страшнее самодовольства и тщеславия. Уже возомнив себя великим стратигом, еще и боя не приняв, он решил, что теперь вправе самолично все решать, казнить и миловать сообразно собственному разумению. А как было оно, разумение его, только злобно и ничего более, то Шемяка с высокомерной жестокостью объявил, что великий князь всея Руси требует полного сничтожения ордынцев, и начал это сразу же, с царевича, повелев зарубить его.

Прослышав об этаких доблестях Шемяки, великий князь горько пожалел, что доверил поход столь недостойному. Недобрые предчувствия заскребли на душе. А пуще недоволен стал Василий Васильевич самим собой. Где ж дальновидность его государева? Думал, думал и придумал. Совсем, выходит, неосмотрительно. Всего не предугадаешь, конечно, но с чего возмечталось, что Шемяка из кожи будет лезть от усердия государственного? Да и понимает ли он, что сие такое? Не одно ли он только усердие доселе подтвердил – в коварстве да хвастовстве? Да еще в грабежах.

На следующий день прибыли новые вести о горестных для Москвы событиях.

Зарубив присланного для переговоров царевича, Шемяка послал полки на штурм крепости, в которой находился Улу-Махмет, и под вечер того же дня московская рать овладела Белевом. При свете факелов началась резня, грабеж и пьянство.

Улу-Махмет со своим воинством сумел под покровом темноты выйти из города и переправиться на остров. На нем татары построили из хвороста, снега и льда столь прочные укрытия, что могли бы, при нужде, даже и перезимовать в них.

Через несколько дней Улу-Махмет прислал трех мурз для новых переговоров.

– Хан отдает вам в залог своего сына Мамутека и сделает все, что вы хотите. А как только Аллах возвратит царство Улу-Махмету, он будет стеречь Русскую землю и не станет требовать никакой дани.

– Ишь ты, как залопотали татарские лохалища!- кичился Шемяка и замахнулся было на одного из послов плеткой.- Искореним все поганое семя на нашей земле!

Мурзы, однако же, не заробели перед грозным полководцем и в гнев не пришли, а будто бы с насмешкой сказали на это: – Дай черту волю, он живьем проглотит!

Тут Шемяка совсем зарвался:

– Приведите мне сюда самого Махмутку! Сам хочу с ним говорить!

Главный мурза, опять пряча улыбку в черных вислых усах, отвечал почти ласково:

– Хочешь, как хочешь, канязь, а не хочешь, опять твоя воля. Только сперва назад оглянись.

Оглянулся Шемяка и затрепетал от охватившего его в один миг ужаса. Славные московские ратники удирали во весь опор. Не помышляя ни о битве, ни о сопротивлении, они бросали мечи и копья, пришпоривали лошадей, иные из которых, плохо подкованные, скользили и тяжело падали на землю. А впереди всех летел на взмыленном коне литовский воевода Протасьев и истошно вопил:

– Беги! Беги! Спасайся!

И сам Шемяка, повинуясь этому воплю, птицей вспорхнул в седло, вонзил коню шпоры.

Так было по рассказу скоровестника. Василий Васильевич поначалу верить не хотел, считая это ложью, даже приказал всадника, принесшего ее, взять под стражу. Однако на всякий случай вызвал Юрия Патрикиевича:

– Если хан пойдет на Москву, ты оставайся здесь главным воеводой, а я пойду в Кострому собирать рать новую.

Юрий Патрикиевич покорно согласился:

– Так и дед твой, и отец поступали, а я Москву хоть от какой силы отстою, спасибо Дмитрию Ивановичу за стены каменные [109].

Так наметили, но торопиться не стали, ожидая новых вестей.

Их принес сам Шемяка. Вид он имел потрепанный, однако старался держаться как ни в чем не бывало.

– Бью челом, великий князь! Прослышал я, что родился у тебя еще один наследник? Поздравляю!

Василий Васильевич даже растерялся от такого нахальства, но тут же и опамятовался:

– Ты, стало быть, для того и бросил полки, чтобы меня поздравить? С чем тебя чествовать – с победой, надо быть?

– Прости, великий князь! Откуда-то сила у татар несметная взялась… Не была, не была, и вдруг, как выскочат из тумана, ровно черти рогатые…

Худощавое лицо великого князя стало серым от гнева. Жестко резанул взглядом брата, сказал негромко:

– В железа его!

Стражники кинулись на Шемяку, он и рыпнуться не успел. Поволокли, зажимая ему рот, извергающий проклятья и угрозы. Не успели брыкающие ноги незадачливого воителя скрыться за дверью, сказал князь новое слово:

– Готовить Москву к обороне!

Зашумел Кремль, словно растревоженная борть. Иноземные купцы сворачивали торговлю, иные убегали, иные хоронили свой товар в укромных местах. Горожане и посадские люди, привыкшие к частым осадам то татар, то литовцев, а то и своих, русских, разбирали оружие, кипятили в котлах воду и плавили смолу, чтобы поливать ими со стен врагов, если полезут.

Как сумел Шемяка все-таки умызнуть в суматохе, неведомо. Может, сам подкупил кого, может, Дмитрий Красный помог, только когда хватились, Юрьевичей в Москве и след простыл. От великого князя сие скрывали до поры, страха подлого ради.

Улу-Махмет сам был несказанно удивлен свалившейся на него победой. Имел, сидя на острове напротив Белева, все те же, но уже потрепанные в схватке три тысячи воинов. Да и они воевать то ли не хотели, то ли не умели – пуляли стрелы из луков куда ни попадя. И когда поздней ночью к нему тайно пробрался из стана русских литовский воевода Протасьев, заявивший, что он передается на сторону хана, Улу-Махмет хотя и рад был неожиданной поддержке, однако по-прежнему и в мыслях не держал открытого боя с московскими полками.

Но что значит даже один-единственный переветник! Его предательство целого войска стоило. А всего-то и сотворил Протасьев в то мглистое утро, что завопил во всю глотку: «Бежи-им! Бежим!» – и сам первый побежал. А простофили русские за ним – поверили! По знаку Протасьева выскочили из засады незаметно от московской сторожи подошедшие конные ратники, выхватили кривые сабли и с устрашающим криком: «Ур-р! Ур-р!» – бросились на растерявшихся русских.

Смех и веселье татар при этом были неописуемы. Разгоряченные успехом и черным кумысом, они, срывая свои волчьи треухи и бараньи шапки, носились на конях туда-сюда, взбадривая их плетками, показывали пальцами на убегающих: «Рус – трус!» Брошенное оружие- мечи, сулицы, щиты и копья – темным следом тянулось за русскими по белизне заснеженной Оки. Упавших и раненых татары догоняли, но не убивали, волочили, пятная снег кровью, потехи ради по сузему приречья, не обращая внимания на стоны и мольбы о пощаде.