Тигр снегов - Тенцинг Норгей

«Все это верно, – думал я. – Но насколько это важно? Ты ладил с англичанами раньше, поладишь и теперь. К тому же речь идет не о приеме и не о званом ужине, а об Эвересте… Эверест – твоя жизнь, твоя мечта. Что будет, если ты станешь ждать французов или швейцарцев? Что ты будешь чувствовать, если англичане возьмут вершину, а тебя не будет с ними? Для тебя, не меньше чем для них, вопрос стоит так: теперь или никогда».

Вы думаете, у вас голова идет кругом. Принимаете решение, потом опять начинаете колебаться, потом снова решаетесь… «Мне почти тридцать девять, – ду­мал я. – Я приближаюсь к концу своего „критическо­го возраста“. Сколько я еще смогу участвовать в вос­хождениях? Или я уже вышел из строя из-за переутомления и только что перенесенной болезни? Сколько раз я ходил на Эверест? Шесть, включая Денмана. Это будет седьмой раз – счастливое число у шерпов, как и у большинства народов. В нашей игре в кости, как у чилина-нга, „семь“ – хорошая цифра. Если семеро берутся за дело, у них больше надежд на успех, семеро детей в семье – самое сча­стливое число. У моей матери было семеро сыновей. Это будет мой седьмой поход на Эверест…»

Меня беспокоило мое здоровье. Пробыв некоторое время дома, я перестал болеть, но по-прежнему испы­тывал слабость и не восстановил своего веса. А что же будет после еще одной большой экспедиции, третьей на протяжении немногим более года? Подобно швей­царцам, англичане хотели, чтобы я одновременно вы­ступал в роли сирдара и восходителя, а я уже сказал себе, что такая комбинация – это чересчур. Но как же быть? Я думал так усиленно, что почти не спал по ночам. «Если так будет продолжаться, – подумал я, – то я только опять заболею»! И вот однажды я вышел из дому, направился к миссис Гендерсон и сказал: «Хорошо, я пойду». Чего я не мог сказать ей, что мне и сейчас трудно выразить надлежащим образом, – я решил идти потому, что иначе просто не мог.

Но одно дело было сказать «да» миссис Гендерсон, другое – убедить Анг Ламу.

– Ты слишком слаб, – возражала она. – Ты опять заболеешь или поскользнешься на льду, упа­дешь и убьешься.

– Что ты, я буду осторожен, – сказал я. – Как всегда.

– Это слишком опасно.

– Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то, за что мне платят.

– Это безрассудство, – настаивала Анг Ламу. – Тебе нет дела до меня и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьешься.

– Ничего подобного. Но такова моя работа, моя жизнь. Неужели ты не понимаешь этого? Ты коман­дуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато, что касается Эвереста, я не позволю никому вмеши­ваться.

– Ты с ума сошел. Ты убьешь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.

– Хорошо, я погибну. Но уж если мне придется помирать, то лучше на Эвересте, чем под одной кры­шей с тобой!

Думаю, все мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе. Мы разругались, потом поми­рились, потом опять разругались. Наконец Анг Ламу убедилась в моей решимости и сказала:

– Ладно, твоя взяла.

Итак, эта сторона была улажена. Однако я не ме­нее жены беспокоился о денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь я или нет. Мне предлагали хорошую по старым поня­тиям оплату: основное жалованье триста рупий в ме­сяц (рядовые шерпы получали сто – сто двадцать пять), в случае моей гибели семье полагалась ком­пенсация в размере двух тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что было условлено со швейцарцами, и вчетверо больше того, что было раньше. Однако в мире произошли большие изменения, стоимость жизни заметно возросла, и даже такая оплата не состав­ляла достаточного обеспечения. Я решил переговорить с Рабиндранатом Митрой, молодым образованным бенгальцем, владельцем типографии в Дарджилинге – за последние два года он стал моим близким другом и советчиком. Он обещал, если со мной что-нибудь случится, устроить сбор средств в пользу моей семьи.

Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму. Вставал рано утром, нагру­жал рюкзак камнями и совершал длительные про­гулки по холмам вокруг города – так было у меня заведено уже на протяжении ряда лет перед боль­шими экспедициями. Я не курил, не пил, избегал пи­рушек, которые обычно очень люблю. И все это время думал, планировал, строил предположения, как прой­дет мой седьмой поход на Эверест. «На этот раз ты должен одолеть вершину, – твердил я себе. – Одолеть или погибнуть…» И еще: «Все это так, но ты не мо­жешь взять вершину один. Кто-то будет идти с тобой. На большой горе ты не можешь уйти от своих спут­ников и подняться на вершину один. Даже если бы ты сделал это и вернулся обратно живой, никто тебе не поверит… На этот раз с тобой не будет Ламбера. Кто же это будет? Кто-то будет, и мы взойдем на вершину вместе. Взойдем. Должны взойти. Либо я возьму вер­шину, либо погибну…»

Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали два­дцать шерпов, в соответствии с заказом англичан. Отряд получился сильный, в него вошло большинство ветеранов Эвереста, участники разведывательного вос­хождения 1951 года и швейцарских экспедиций. Стар­шим по возрасту был мой давнишний друг Дава Тхондуп. Хотя ему было уже около пятидесяти и он никогда не отказывался выпить, если представлялась такая возможность, он оставался одним из лучших восходителей[13]. Двое младших были мои племянни­ки – Топгей, поднявшийся за год до этого на Южное седло, и Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором я также не сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис Гендерсон, я преду­предил наших людей, чтобы они не устраивали споров и неприятностей из-за денежных вопросов – бакшиша не ожидается и требовать его не надо; если же воз­никнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлет­ворению.

Я уже приступил к исполнению обязанностей сир­дара со всеми вытекающими отсюда проблемами, а скоро мне опять предстояло стать к тому же и вос­ходителем. Снова меня ожидала двойная работа, кото­рая вымотала из меня все силы, когда я был вместе со швейцарцами. Однако ничего другого не остава­лось. Ради возможности пойти на Эверест я согласил­ся бы на любую работу, начиная с судомойки и кон­чая погонщиком йети.

Выход из Дарджилинга был назначен на 1 марта, и чем ближе надвигался этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С нами пошли многие женщины, одни до Намче Ба­зара, другие до базового лагеря; говорят, после на­шего ухода Тоонг Соонг Бусти напоминал заброшен­ную деревню. Поскольку швейцарцы побывали так близко от вершины, вероятность успешного штурма казалась большей, чем когда-либо, и нас провожали с особенным почетом. Когда я заходил проститься с друзьями, они клали мне на плечи особые шейные платки – кхада. Мой друг Митра (я зову его Роби Бабу) дал мне с собой небольшой индийский флажок, сказав при этом: «Донеси его до заветного места». А моя младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до «заветного места», если бог этого захочет и будет добр ко мне. Затем мы по­прощались, и я был рад, что прощание с семьей про­исходило дома, а не на глазах у людей, потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чув­ства в подобных случаях.