Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разделение на высшую душу и низшую душу есть непосредственный, хотя и отдаленный по времени результат «арзамасского ужаса».
"Духовная тоска" героя Толстого происходит оттого, что он вдруг и беспричинно вошел в состояние полного погашения "блага личности" и ее жизни, полного разодушевления животной личности. От этого он стал несносен и мучителен сам себе. И в то же время не мог забыться, забыть себя или уйти от себя. "Я всегда с собою и я-то и мучителен себе" – вот темное прозрение героя, прозрение того, что должно отодраться внутри. Животная личность – вот она, но блага ее, то есть ее жизни, в ней нет. Жизнь личности оказалась не жизнью, а "совершающейся смертью". Открылась "дыра души", и в ней "жизнь и смерть сливались в одно".
«Записки» разбиты на пять главок, и в первой из них описаны воспоминания детского состояния вселюбия героя и его ужас и отчаяние, когда в надышанный теплотой, добротой и любовью мир детства вдруг ворвалось что-то страшное и непонятное, что смяло и разорвало любовь и мир. Этот детский ужас первого эпизода связан с "арзамасским ужасом" тем, что то был не ужас перед смертью пожившего человека, не ужас смерти после жизни, а ужас наступающей жизни, ужас перед вступлением в нее. Мучительная тоска "рвоты духовной" происходит оттого, что герой разом сознает и то, что смерти нет, и то, что "ничего нет в жизни, а есть смерть". Подлинная Жизнь несовместима со смертью и вместе с тем смерть – умирающая жизнь, а жизнь – совершающаяся смерть. Жизнь и смерть рвутся и не могут разорваться. Страшно не смерти как таковой, а погибающей жизни.
Другое духовное страдание героя состояло в том, что место утраченного блага жизни личности остается пустым,*) что на этом месте не оказывается никакого другого блага жизни, что, кроме жизни личности, несносного я, нет никакой иной жизни. Поэтому-то то, что рвется, не может разорваться.
*) Невольно вспоминается расхожее русское пожелание: "Чтоб тебе пусто было" – не плохо или горестно, а "пусто".
"Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало", то есть на Бога. Этому темному духовному страданию героя "Записок" уже не сопутствует никакое светлое прозрение.
"Арзамасский ужас" в том, что свет в темноте не светит. Об этом Толстой в середине 90-х годов (примерно в то время, когда он правил "Записки сумасшедшего") написал в письме к Черткову:
"Все мы на черном фоне одинаковом и как только иссякает, останавливается, нарушается жизнь истинная, открывается этот ужасный черный фон своей мерзости ничтожности"(87.77).
"Что меня сделало? – продолжает герой "Записок". – Бог, говорят, Бог. Молиться, вспомнил я… Я стал молиться. Господи помилуй, Отче наш, Богородицу. Я стал сочинять молитвы. Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят. И я лег. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня". Он встал и уехал. Стало лучше. "Но я чувствовал, что что-то новое осело мне в душу и отравило всю прежнюю жизнь"*).
*) Я думаю (и надеюсь когда-нибудь рассказать об этом), что это переживание "отравления жизни" отчасти мотивировало замысел "Анны Карениной".
«Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать" – вот прозрение в образ движения всей "личной жизни" человека и в ее двигатель.*) "Но, – рассказывает Толстой в третьей главе «Записок», – страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда" и без остановки гнал его по жизни.
*) Об этом см. И.Б.Мардов "Путь восхождения", гл. 5 и 6 Второго Междусловия, с.412-423.
Известно, что приступы "арзамасской тоски" у Толстого были и после. Следующий такой приступ произошел (во всяком случае, по "Запискам сумасшедшего") в конце того же года в Москве, после спектакля в Большом. Был ли этот случай в действительности, точно неизвестно.
Прежний ужас опять шевельнулся в узком и продолговатом номере московской гостиницы, разделенном перегородкой. Перегородка продолговатого номера играет тут решающую роль. Она – образ разделенных "частей", которые не могут разорваться. Попав в этот номер перед театром и почувствовав знакомый ужас в себе, герой не испугался, а возмутился. Но и в театре и после он все время помнил о перегородке, и когда во втором часу ночи попал в номер, началось то, чего он страшился. "Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом". Он спросил себя: "Зачем же жить? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга". Прежде, в Арзамасе, был только ужас, теперь – тот же ужас и еще вопрос. "Бог сделал это. Зачем? – говорят: не спрашивай, а молись. Хорошо, я молился". Но молился, вопрошая:
"Если Ты есть, открой мне: зачем, что я такое?"… И я затихал и ждал ответа. Но ответа не было, как будто не было никого, кто мог бы отвечать. И я оставался один, сам с собою. И я давал себе ответы заместо Того, Кто не хотел отвечать. Затем, чтобы жить в будущей жизни, отвечал я себе.*) Так зачем же эта неясность, это мучение? Не могу верить в будущую жизнь. Я верил, когда не всей душой спрашивал, а теперь не могу, не могу. Если бы Ты был, Ты бы сказал мне, людям. А нет Тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его. Я возмутился. Я просил открыть мне истину, открыть мне Себя. Я делал все, что все делают, но Он не открывался. Просите, и дается вам, вспомнилось мне, и я просил. И в этом прошении я находил не утешение, а отдохновение".
*) Как видите, отвечал не самовольно, а так, как отвечают все, как положено отвечать.
"Если Ты есть, открой мне: зачем, что я такое?" – вот тот вопрос Толстого, с которого он после "арзамасского ужаса" начал активный духовный поиск. Двигателем духовных движений Толстого и мотивом всех его религиозных исканий был не страх смерти, как полагают одни и как можно понять "Записки сумасшедшего", невнимательно читая их, и не стремление к смыслонаполненности жизни, как считают другие, и уж, конечно, не желание повыше выставить себя перед людьми, в чем постоянно упрекают Льва Николаевича, а душевная необходимость в обнаружении назначения человека в земной жизни, поиск задания человеческой жизни как таковой – прозрение в высший Замысел человека. Исполнение этого Замысла само собой дает ничем не уничтожимое
