Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов

Другим исходным пунктом духовного восхождения Толстого тех лет стало прозрение: нет личной будущей жизни, нет бессмертия животной личности, не может быть и ее повторного воскресения в земную жизнь. Но что же остается? – Отчаяние…

"Записки сумасшедшего" – даже не черновик произведения, а черновой конспект его. И в конспекте этом прямо выражена мысль, которая должна стать ключевой в произведении: "Может быть, я не просил, я отказался от Него. – Ты на пядень, а Он от тебя на сажень. – Я не верил в Него, но просил, и Он все-таки не открыл мне ничего. Я считался с Ним и осуждал Его, просто не верил".

Как видите, сам Толстой через многие годы осмысливал страдания «арзамасского ужаса» как страдания безбожия в душе и в этом смысле безверия, отсутствия Веры в знакомом нам толстовском смысле Веры. И муки Левина, прятавшего от себя веревку, – тоже муки безверия. Или, быть может, лучше сказать, муки обретения Веры душою.

Четвертый эпизод "Записок" еле-еле намечен Толстым. Герой заблудился на охоте, "испугался, остановился и на меня нашел весь Арзамасский и Московский ужас, но в сто раз больше". Различие в том, что когда он "хотел по-прежнему допрашивать, упрекать Бога", то вдруг "почувствовал, что я не смею, что считаться с Ним нельзя, что Он сказал, что нужно, что я один виноват". В результате "я стал молить Его прощения и сам себе стал гадок".

Духовному подъему часто сопутствует (у Толстого особенно) сознание "своей мерзости". Именно сознание своей гадкости, то есть, как мы понимаем теперь, свободное отречение от своей животной личности, сделало то, что, хотя сам страх смерти не прошел ("руки и ноги все так же дрожали, и сердце билось"), "но мне радостно было". Потом, уже дома, он молился, вспоминал свои грехи "и они мне гадки стали". Таким образом, ужас перед жизнью-смертью изжит тогда, когда герой обрел Веру и Бога в себе и сам, свободно и сознательно, отрекся от блага своей животной личности. На это событие указывает запись в Дневнике Толстого от 26 марта 1870 года:

"Заповедь Христа: любить Бога и ближнего – была всегда непонятна для меня в первой половине – люби Бога. Теперь я понимаю. Люби Бога – значит, люби себя, люби в себе то, что есть Бог, то есть все, что в тебе неразумно (разумное есть признак Дьявола). Люби ближнего включено в первом, но сказано для помощи слабости нашей".

Отсюда – один шаг до прозрения о том, что любить ближнего следует "как Его самого".*) Но на шаг этот Толстому потребовалось десять лет.

*) Евангельский стих "возлюби ближнего твоего, как самого себя" (Мк.12;31) Толстой в «Соединении и переводе четырех Евангелий» переводит: "Будешь любить ближнего своего, как Его самого" (24.621), то есть как сына Божьего, сына человеческого, свою высшую душу.

В пятой главе "Записок сумасшедшего" рассказывается о том, что произошло после Пробуждения героя. Так же, как было в действительности, когда Лев Толстой искал и нашел учение об истинной жизни в Евангелии, так и его герой "начал читать священное писание. Библия была мне непонятна, соблазнительна, Евангелие умиляло меня. Но больше всего я читал Жития Святых. И это чтение утешало меня, представляя примеры, которые все возможнее и возможнее казались для подражания. С этого времени еще меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня. Все не то казалось мне. Как, что было то, я не знал, но то, что было моей жизнью, переставало быть ею". Все это хорошо известно по духовной биографии Толстого. Но в дальнейшем описании некоторые важные события личной жизни автора переставлены в "Записках".

Случилось, что герой опять поехал выгодно покупать имение. Возвратившись после удачной покупки домой, он стал рассказывать о ней жене и "вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого имения, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал. Главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди – братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее меня оторвалось от меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно".

С героем "Записок" произошло то самое, что с Иваном Ильичом. Он признал, что вся его жизнь, прошедшая во власти животной личности, "не то", пожалел братьев-мужиков и через это обрел истинную жизнь. То, что разрывалось в душе и не могло разорваться, теперь разорвалось. Животная личность потеряла свои властные полномочия на жизнь. "Что-то давно щемившее меня", – его высшая душа – "оторвалось от меня" (то есть оторвалась от личности, вышла из подчинения и стала автономной), "точно родилось", стало действующей высшей душой и захватило жизнь. Но это было только "начало моего сумасшествия".

"Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню, хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть. И мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. Тут уж совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет, прежде всего, во мне".

Обряд нацелен на спасение личности, тем самым как бы служит ей, утверждает ее в существовании. А ее-то в существовании и нет. И, значит, мало того, что этого не должно быть, а "этого нет". Нет того, что поддерживает фиктивное существование личности в жизни. "Нет, прежде всего, во мне". А раз "нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего". Свет осветил истинное положение в душе, – где жизнь, где смерть, – и нечего стало страшиться: ни смерти, ни жизни.

В завершение рассказа – особенный, собственный, толстовский образ:

"Тут же на паперти я роздал, что у меня было, 36 рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом".

6 (37)

Сцена умирания князя Андрея сдана в печать в феврале 1869 года. А в Арзамасе Толстой ночевал с 3 на 4 сентября этого года. Между этими двумя событиями, летом 1869 года, Толстой усиленно читал Шопенгауэра и Канта и, по свидетельству Софьи Андреевны, "много и мучительно думал, говорил часто,