Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

уже изобрел, справлюсь как-нибудь и с новым литературным жанром. Мне всегда говорили, что дар слова у меня есть.

Я сижу в дощатой хижине на Выжженных Низинах, пишу непристойности в ожидании смерти и восхваляю собственный дар.

Я, Киннал Даривал.

Ужасно! Ужасно! Я, кажется, уже раз двадцать использовал местоимение «я». Не говоря уж о «мне», «меня», «мной». Настоящий поток сквернословия. Яяяяяяяя. Обнажиться в Каменном Соборе Маннерана в день наречения имени было бы не столь непристойно. Смех, да и только: Киннал Даривал в одиночестве предается пороку. Тешит свое гнусное эго и выкрикивает непристойные местоимения, надеясь, что знойный ветер донесет эту заразу до его соплеменников. Посылает фразу за фразой своего безумного опуса. Если б он мог, то схватил бы вас за руку и излил всю эту грязь вам в ухо. Зачем, спросите вы? Быть может, он действительно обезумел? Быть может, его гордый дух пожрали мозгозмеи безумия и от него осталась лишь оболочка, сидящая в хижине, млеющая от непристойностей вроде «я», «мне», «мое» и грозящая раскрыть всю свою подноготную?

Нет. Это вы все безумны, а Даривал как раз в здравом уме. Я понимаю, сколь безумно это звучит, и все же настаиваю на этом. Я не сумасшедший, бормочущий непристойности, чтобы добиться мимолетного отклика от равнодушной вселенной. Я пишу эти строки с намерением и вас исцелить, хотя знаю, что вы уже идете в Выжженные Низины, чтобы уничтожить меня за это.

Итак, будь что будет.

Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе.

2

Привычки, против которых я восстаю, все еще донимают меня. Вы, возможно, уже начали понимать, как трудно мне строить предложения в таком стиле, как надоело приспосабливать глагольные формы к повествованию от первого лица. Я пишу всего десять минут, а меня уже прошиб пот – не горячий, от здешней жары, а холодный и липкий, от умственного напряжения. Я знаю, как должен писать, но рука норовит выводить по-старому: «Он пишет десять минут и уже весь в поту», «Он прошел через череду перемен и исцелился от болезни, которой страдают все прочие обитатели его мира». Можно было бы в конце концов и по-старому написать, невелика беда, но я борюсь с уничтожающей личность грамматикой моего мира – если придется, то и с собственными пальцами сражусь, чтобы писать в соответствиии со своей нынешней философией.

В любом случае, даже если я поддамся привычке, содержание все равно пробьется сквозь форму. Между «Я, Киннал Даривал, хочу рассказать о себе» или «Его зовут Киннал Дарривал, и он хочет рассказать о себе» особой разницы нет. И то и другое – по вашим стандартам, которые я стремлюсь поломать, – омерзительно, непристойно, позорно.

3

Вопрос о читателях, по крайней мере в начале повествования, также меня волнует. Я полагаю, что читатели у меня будут – иначе и писать бы не стал. Но кто они? Кто вы? Мои сопланетники, листающие эти страницы при свете фонарика, боясь услышать стук в дверь? Или жители иных миров, читающие, чтобы развлечься или узнать что-то о чуждом малоприятном обществе? Как знать. Нелегко мне представить тебя, мой неизвестный читатель. Собираясь излить душу на бумаге, я думал, что это будет легко: простая исповедь, продолжительная беседа с воображаемым посредником, который способен слушать до бесконечности и под конец даст тебе отпущение. Теперь я понимаю, что это не совсем так. Если вы не из моего мира или живете в другое время, то многого не поймете.

Поэтому мне нужно кое-что объяснить. Возможно, вам будет скучно читать о том, что вы уже знаете – простите, если так. Простите, если найдете мой стиль бессвязным и сочтете, что я обращаюсь не к вам, а к кому-то другому. Ибо ты очень многолик, мой читатель. Мне представляется то крючковатый нос посредника Джидда, то вкрадчивая улыбка названого брата Ноима Кодорита, то шелковая нежность названой сестры Халум. Иногда ты превращаешься в искусителя Швейца со злополучной Земли, иногда становишься сыном сына сына сына моего сына, который родится еще нескоро и захочет узнать, каким был его предок; иногда ты пришелец с какой-то другой планеты, которого все бортениане приводят в недоумение. Я не знаю тебя, и мои попытки наладить с тобой разговор поневоле кажутся неуклюжими.

Но клянусь Саллийскими Вратами: еще до того, как я закончу свой труд, ты будешь знать меня лучше, чем любой бортенианин когда-либо знал другого!

4

Я мужчина средних лет. С тех пор как я родился, Бортен тридцать раз обернулся вокруг нашего золотисто-зеленого солнца, а в нашем мире тот, кто прожил пятьдесят оборотов, считается стариком. Самые древние старцы, о которых я слышал, умирали, не дожив до восьмидесятого. Если ты инопланетянин, то можешь высчитать продолжительность нашей жизни по сравнению с вашей. Землянин Швейц, насчитывавший сорок три года по их летоисчислению, выглядел не старше меня.

Тело у меня сильное. Здесь я впадаю в двойной грех, ибо не только говорю о самом себе без стыда, но нахожу гордость и удовольствие в собственной внешности. Я высок: женщины едва достают головой до моей груди. Длинные темные волосы спадают на плечи. Недавно в них и в густой моей бороде, скрывающей пол-лица, стали появляться седые нити. Нос прямой, с широкой переносицей и большими ноздрями. Полные губы, как говорят, придают мне чувственный вид. Темно-карие глаза поставлены широко, как у всякого прирожденного лидера – об этом я тоже знаю с чужих слов.

Спина у меня широкая, грудь выпуклая, все тело покрыто густым темным волосом. Руки длинные, ладони большие. Хорошо развитые мышцы выдаются под кожей. Для своего роста я двигаюсь грациозно, с хорошей координацией, и многого достиг в спорте: в молодости метнул пернатый жезл на всю протяженность Маннеранского стадиона, чего никто до меня не делал.

Женщины в большинстве своем находят меня привлекательным – кроме тех, кто предпочитает более изящных, ученого вида мужчин, а больших и сильных боится. Благодаря высокому посту, который я занимал, мне в свое время хватало любовниц. Они ожидали от меня не только телесной мощи, но и чего-то более тонкого, и многие из них разочаровались во мне. Могучие мускулы, волосатая грудь и крупные гениталии еще не делают мужчину хорошим любовником. В любви я не атлет; видишь, я ничего от тебя не скрываю, читатель. Нетерпение, живущее глубоко во мне, проявляется наружно лишь во время любовного акта: я увлекаюсь и редко когда могу продержаться столь долго, чтобы и женщина удовольствие получила. Никому, даже посреднику, не признавался я раньше в этом своем изъяне и