Дочь Клеопатры - Мишель Моран

— Думаете, ему понравится?

— Похоже, уже понравилось, и очень. Я показывал чертежи сегодня утром.

— Разве Октавиан не спит?

— Он никогда не спит. Расхаживает по комнате, пишет, готовит речи для Сената.

— И вы мне покажете, как это было исполнено? — спросила я, глядя на мелкие цифры, записанные возле каждой стены, и непонятные уравнения возле ступеней.

— Боюсь, не сегодня: нет времени. Но через несколько дней — обязательно, — пообещал он, заметив мое разочарование. — А до тех пор… Вот это — внутренние помещения мавзолея. — Витрувий вручил мне свиток с изображением пустых чертогов, масштабы которых были указаны рядом с рисунками, и будничным тоном прибавил: — Заполни их. Пусть будут мозаики, кариатиды, фонтаны. Плебеи увидят здание только снаружи; внутри можно дать волю воображению и роскоши. Если твои эскизы меня устроят, может быть, кое-что будет использовано в чистовом варианте.

Пораженная до глубины души подобным доверием, я проговорила:

— Это будут лучшие из моих рисунков, — и аккуратно скатала свиток.

Уже на выходе архитектор окликнул меня:

— Рим гордится тобой, Селена. Цезарь не позабудет того, что ты сделала.

Я повернулась.

— Думаете, он пошлет меня с Александром обратно в Египет?

Витрувий замялся.

— Цезарь уже поставил в Египте префекта.

— Его можно отозвать.

— Можно… — Я не услышала в голосе архитектора особой надежды. — Но прежде чем это произойдет, Октавиан пожелает устроить ваши браки. Ближайшие годы тебе нужно быть осмотрительной, Селена. Ты видела Цезаря только в добром расположении духа, — тихо прибавил он. — Когда найдут лучника, он будет распят. Как и все, кто ему помогал, будь это сама Терентилла.

Я кивнула и обещала быть осторожнее.

— Да, и смотри в оба.

И я начала смотреть в оба — в школе. Когда учитель Веррий читал нам из «Илиады», я заметила, как он с особым чувством задерживался на отрывках, описывавших судьбу жены и детей Гектора, проданных в печальное рабство[25]. Борьбу их отца и мужа учитель назвал героической, смерть его — доблестной, а разграбление Трои — величайшей трагедией, ведь горожанам суждено было потерять если не жизни, то свободу. Чем пространнее он рассуждал о горестях неволи, тем сильнее крепли мои подозрения. Учитель мог вполне оказаться Красным Орлом, а Марцелл — его верным помощником.

Антония видела Веррия с Галлией на Палатине. Допустим, бывшая царевна все же могла написать воззвание в одиночку. Но куда вероятнее, что за ней стоял кто-то, имеющий доступ к запасам папируса и чернил; кто-то, кто мог находиться на Палатине, не вызывая лишних вопросов; кто-то, наделенный острым умом и вдобавок имеющий все причины для гнева. Если эти двое любили друг друга, как тут не восстать против рабства? Сочетаться браком имели право только свободные и вольноотпущенники. А разве жалованья учителя достанет на то, чтобы выкупить галльскую царевну?

После обеда я присмотрелась к рабыне, пока она штопала тунику в портике возле Марсова поля. Судя по виду, Галлия не опасалась внезапных разоблачений. Впрочем, когда Марцелл объявил, что пора бы уже отправляться в Большой цирк, и рядом тут же возник нумидиец, она не сумела скрыть удивление.

— Неужели ты идешь с нами?

— Так приказал Цезарь.

— У нас уже есть охрана, — заныла Юлия.

— А может быть, вам лучше остаться дома? — предложил Юба. — Нет ничего надежнее собственных стен.

Девушка только сердито сощурилась.

— Теперь вообще не повеселишься, — ворчала она по дороге.

— О чем ты?

— С нами Юба. Они с отцом точно Ромул и Рем.

— Кажется, Ромул прикончил Рема? — с опаской переспросил мой брат.

Галлия с Юбой шагали следом и тихо переговаривались между собой, склонив головы.

— Не притворяйся, что не понял! — разозлилась Юлия. — Он будет доносить о каждом нашем шаге. Хорошо хоть рабыня умеет держать язык за зубами.

Я обернулась на Галлию в надежде, что та ничего не услышала, и полюбопытствовала:

— А как же охранники? Они тоже ходят за нами по пятам.

— Эти не станут болтать, — вмешался Марцелл. — Мы им платим.

— То есть даете взятки? — воскликнул мой брат.

— Подумаешь, несколько лишних монет. И то иногда: когда я совсем продуюсь на бегах или наведаюсь кое-куда, где бывать не положено.

С этими словами он подмигнул Александру. Неужели имел в виду лупанарий?

У входа в цирк собралась большая толпа.

— Что там еще? — с досадой бросил Юба и начал проталкиваться к дверям.

Люди почтительно расступались.

— Опять воззвание? — выкрикнул он. — Кто это сделал?

Внезапно зрители потеряли всякий интерес к опасному папирусу. Нумидиец успел ухватить за локоть ближайшего зеваку.

— Когда его здесь повесили?

Человек, принимающий ставки, затрясся и помотал головой.

— Не знаю. Я заметил свиток утром, после открытия.

— И никто его не сорвал? Знаешь, как Цезарь карает людей, оказавших поддержку мятежнику?

— Это… это не поддержка, — начал заикаться несчастный. — Я-то уж точно здесь ни при чем.

— Тогда почему это все еще здесь?

— Не знаю. Я только принимаю ставки. Следить за входом — не мое дело.

Юба сорвал злополучную грамоту. Марцелл осторожно приблизился к нему.

— Можно взглянуть?

Я думала, нумидиец откажет, но он просто сунул воззвание юноше, и мы столпились вокруг. Новый папирус был написан тем же безукоризненным почерком, что и прежний, но его автор порицал человека, покушавшегося на Октавиана: дескать, кровопролитие порождает кровопролитие, и, дескать, господа имеют такое же право на долгую жизнь, что и их рабы. Напомнив читателям о поражении Спартака и о том, что пробужденная совесть сенаторов даст Риму неизмеримо больше, нежели самый крупный мятеж, Красный Орел осудил решение Цезаря наказать простой народ, обещая новые бунты, когда начнется голод. И еще было что-то написано про помощь рабам, отправленным на их родину за Ионическим морем… Но тут Юба отнял у нас воззвание.

— Достаточно. Пришли посмотреть на скачки — вот и смотрите.

И передал смятый папирус Галлии, которая ловко спрятала его в затейливо вышитой сумочке на боку. Меня всегда восхищали ее одежды, особенно эти расшитые сумочки. Никто из рабынь не удостаивался подобного, но ведь галльская царевна была любимицей Октавии.

Мы добрались до сидений, предназначенных для семьи Цезаря, и Юба вновь начал перешептываться с Галлией, а Марцелл пробормотал:

— Странно, как может этот мятежник бранить дядю и в то же время осуждать убийцу?