Дочь Клеопатры - Мишель Моран

— Леопардов?

— Да. Из телегениев убиты лишь двое.

Я открыла глаза, но смотреть не стала, а вместо этого повернулась к Галлии, сидевшей позади нас в обществе преторианских охранников. Заметив мой взгляд, рабыня подвинулась, поманила рукой, и я с облегчением пересела к ней.

— Что, не понравились игры?

— Нет, — честно призналась я.

— О, ты еще не видела самого интересного, — процедила она. — Когда гладиаторов растерзают, за ними явятся двое. Один — в наряде Гермеса, другой одет Хароном.

Ясно. Бог-посланник и перевозчик мертвых.

— И что они делают?

— Убирают с арены трупы. Но сначала Гермес тычет в каждое тело раскаленным прутом. Если гладиатор хотя бы шелохнется, Харон деревянным молотом раздробит ему череп.

Я закрыла рот ладонью.

— То есть выживших все равно добивают?

— Да.

Трубы запели во второй раз. На арену действительно вышли Харон и Гермес.

— И все они делали ставки. Даже Октавия. А Юлия вообще наслаждалась.

— Знаю, — кивнула она. — Но может быть, ты слишком строго судишь Юлию.

У меня изумленно взлетели брови.

— Я никого не сужу!

Собеседница улыбнулась, мягко давая понять, что не позволит ввести себя в заблуждение.

— Ей несладко пришлось.

— Дочке Цезаря?

— А как насчет ее матери?

Я растерялась.

— Видишь ту женщину? — Галлия указала на матрону дивной красоты, вынужденную сидеть с остальными римлянками отдельно от мужчин, в нескольких рядах за нашими спинами. — Это она. Скрибония.

Дама и впрямь неотрывно смотрела на Юлию. Почувствовав на себе наши взгляды, она ответила грустной улыбкой. Я повернулась к Галлии.

— Какая красавица. И Октавиан с ней развелся?

— Она проявила упрямство. И теперь может видеть родную дочь только с верхних рядов во время игр.

— Но Юлии разрешено ее навещать?

— И даже вручать подарки… Раз в год, когда празднуют сатурналии.

Я даже ахнула. Невероятная жестокость! Теперь понятно, к чему были эти настойчивые расспросы про мою маму. Ведь у бедняжки осталась только Ливия. Бессердечная, самовлюбленная ревнивица Ливия.

— Думаешь, они видятся тайком? — проговорила я.

Галлия еле заметно подняла уголки губ. Поглощенные зрелищем преторианские стражники возбужденно кричали, не обращая на нас никакого внимания.

— Разумеется, — прошептала она. — Но что значат несколько встреч украдкой для матери с дочерью?

Я обвела глазами амфитеатр.

— Это место кишит секретами.

— О, ты себе даже не представляешь какими.

Собравшись с духом, я выпалила:

— Может быть, и у папы здесь были тайны?

Галлия бросила на меня долгий оценивающий взгляд.

— Да, были.

— Где?

Она указала на римлянку, сидевшую впереди Скрибонии. Ярко подкрашенные глаза, длинные волосы с нитями крошечных самоцветов и жемчуга… В Риме так выглядели только актрисы и блудницы.

— Китерия, — пояснила рабыня.

— Она из театра?

— Сейчас уже нет. Но была, когда встретила твоего отца.

Галлия внимательно смотрела, пытаясь прочесть мои мысли, однако я вовсе не удивилась. Только спросила:

— А кто с ней сейчас?

Жемчужины в волосах и драгоценные украшения на шее не достаются даром. Хармион говорила, что женщины, не умеющие вовремя сжать свои ножки, часто не могут и застегнуть слишком тугой кошелек.

— Галл. Префект, которого Цезарь поставил править Египтом.

Я тихо ахнула, и Галлия накрыла мою ладонь рукой.

— Знаю, тебе нелегко это слушать.

— Почему же она не в Александрии? — с горечью осведомилась я.

— Китерия предпочла развлекаться в Риме.

Вот так ирония. Бывшая содержанка отца, актриса, выступавшая обнаженной на сцене, получила возможность жить во дворцах Египта. Маму заставили наложить на себя руки, а женщина вроде этой теперь может почивать на ее постели, подводить глаза ее красками. Но Китерия даже не заинтересовалась. Неужели она не видела александрийских пейзажей? Неужели не представляла себе, каково это — нежиться в спальне дворца, слушая грохот прибоя у скал и призывные крики береговых чаек?

Я поправила диадему.

— Вот почему мне совсем не хотелось тебе рассказывать, — ласково промолвила Галлия.

— Подумаешь, — солгала я, не замечая лязга металла о металл и диких воплей толпы. — Это все? Или здесь еще есть кто-нибудь, хорошо знакомый с отцом?

Бывшая галльская царевна указала на юношу, сидевшего впереди. Широкоплечий, светловолосый, он подозрительно напоминал папу.

— Вот сын его третьей жены, Юлл.

— Они так похожи с Антиллом!

Это были родные братья. Только один из них, на свою беду, последовал за отцом в Александрию. Молодой человек хохотал, запрокинув голову и встряхивая золотыми кудрями. Точно так же, как это делали Птолемей и Антилл. В моем сердце тут же затеплилось родственное чувство. Отчего-то к Антонии или к ее сестре я ничего подобного не испытывала. Наверное, потому, что привыкла общаться с одними братьями.

— Хорошо бы с ним встретиться.

— Даже не думай, — строго предупредила Галлия. — Цезарь может решить, что Антонии вновь поднимают голову. Лучше уж наблюдай издалека.

— Как Скрибония за Юлией?

Рабыня печально кивнула.

Тут зрители неодобрительно зашумели, поднявшись в едином порыве на ноги.

— Что случилось? — крикнула я.

Один из преторианских стражников повернулся.

— Ранили гладиатора.

— Не первого за сегодня, — возразила Галлия.

— Это всеобщий любимец. Он продержался три дня, а теперь его ждет молот Харона.

— Они готовы убить любимца, который мог бы остаться в живых?

— Он ранен, царевна. Глаза закрыты. Харону плевать, а врача звать не будут.

Сиденья в амфитеатре поднимались подобно ступеням, однако из-за низкого роста я все равно ничего не видела за головами стоявших впереди. Их было слишком много. Может, оно и к лучшему. Когда молоток ударил по черепу гладиатора, все как один задержали дыхание. Над амфитеатром повисла мертвая тишина, которую неожиданно пронзил ужасный вопль Антонии. Октавия бросилась успокаивать дочь, но та еще долго не унималась, пока Марцелл не зажал ей рот:

— Молчи!

Цезарь поднялся с места.

— Довольно с меня на сегодня.

— Мне очень жаль, — извинилась Октавия. — Девочка испугалась.

— Еще бы, — сердито бросил он. — С этого дня — никаких выходов Гермеса и Харона! Агриппа, передай им.

— А как же узнать, когда закончится бой? — осведомился его племянник.

— Когда один из гладиаторов больше не сможет сражаться. — Повернувшись к Антонии, Цезарь взял девочку за подбородок, сам утер ее слезы и пообещал: — Больше никаких смертей.