Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

Однажды вышел я утречком, посмотрел на нефть разлившейся зари и понял, что настал март, пора идти в отпуск и ехать в Ригу к любимому другу Сергею Ильичу, которого не видел уже полгода. И больше в этот приют спокойствия, трудов и вдохновенья не вернулся.

13

Слет затихает. Даже самые буйные и крепко взявшие молодые люди уснули. Гитаристы отложили и зачехлили свои гремучие инструменты. Предутренний краткий покой, перед тем как народ начнет снимать палатки и собираться — кто прямо домой, кто через «Гульбарий».

Мы с Олей сидим на бревне. Я что-то такое рассказываю, почти как Хоботов своей медсестричке. И все-то у меня умирают, как водится, или что-то не менее захватывающее с ними происходит. Читаю стихи. «И наконец увидел я то главное, что было скрыто: незамутненность бытия за вечной сутолокой быта». Это о ней.

Оля сочувственно вздыхает. Ей приятно. Костер еле теплится. Чай в кане остыл. Сумерки располагают к непредсказуемым поступкам. И мы вдруг начинаем целоваться. Я трогаю ее короткие косы и улетаю.

Я понимаю, что ничего у нас не получится, что я совсем для нее не гожусь, но ведь себя не убедишь, что все это краткое помешательство, если она подставляет лицо под поцелуи, как под рукомойник. Конечно, все ты знаешь: вот приедем в город, а там все будет не так, и там ее ждет мужчина, а ты — случайное приключение.

Идем к станции, и я говорю: «Мы с тобой оба такие уютные люди, наверное, у нас бы получилась уютная семья. И наши дети выросли бы в тепле. Выходи за меня замуж». Оля улыбается, но как-то совсем грустно. Наверное, для таких решений семейный уют — не самый сильный аргумент.

В общем, не срослось. Мы встретились еще один раз на ВДНХ — в павильоне Вычислительной техники я делал какой-то никому не нужный доклад. Оля выглядела потерянной. Мы даже не поцеловались. Бродили среди советского архитектурного безумия, которое вроде бы должно символизировать победу социалистического способа производства. И молчали… Потом расстались. И она вздохнула с облегчением.

Что ж тут поделаешь.

Я недоумевал: вот почему у меня все так плохо? И Светке жаловался. Почему меня девушки не любят? На что суровая Светка все объяснила: «Ты больно крутых баб себе подбираешь. Ты бы кого попроще приглядел. Вон Гусева к тебе неровно дышит. А Оля — девушка красивая да с выбором. Завязывай давай, а то свихнешься совсем». Я и вправду немного свихнулся. Опять принялся стихи сочинять. Про несчастную любовь, вроде Маяковского. «Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. Приду в четыре», — сказала Оля. «Восемь, девять, десять…».

15

«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», — сказал классик. Классик дело знал. Женщина ищет поклонения и не захочет потерять поклонника, даже если точно знает, что он ей не нужен. Как всякому художнику, ей нужен богатый выбор возможностей, чтобы отсечь все, кроме одной (или — в данном случае — одного). И поэтому если она видит, что кто-то вдруг стал к ней охладевать, то именно на нем инстинктивно сосредотачивает особое внимание. А то ведь как может случиться — сегодня этот «меньше», завтра — тот. Непорядок. И она того, кто «меньше», — призывает к себе. Просто чтобы все пришло в равновесие. А поскольку озабочена она всерьез, то и увлечься может всерьез. Но я-то не могу «меньше», я, как последний дегенерат, вот прямо так и люблю — сильно-сильно — и скрывать этого не умею.

Я всегда вел себя так. Например, лежишь ты в палатке с прекрасной девушкой Инной. И натурально снимаешь с нее лишние детали туалета. А она вдруг чего-то пугается и говорит: «Прекрати! Хочешь, чтобы я ушла?». Ты, конечно, понимаешь, что никуда она, скорее всего, не уйдет — вот так легко одетая, но почему-то, тяжело вздохнув, прекращаешь. Она, может, и сама не рада такой твоей покорности, но ты-то ведь честный на всю голову. Нет, я не хочу, чтобы ты ушла, а значит — прекращаю… Ничего-то не следует из ее слов, и на самом деле надо продолжать. Но если барышня говорит, что она не хочет, значит — не хочет, а любое насилие недопустимо. Ну и дебил.

Как же я продемонстрирую, что я «меньше»? Это ведь нечестно. Нет, эти хитрости любовной игры не для меня. Я весь прямой, как рельс, и открытый всем ветрам, как горизонт. Берите меня такого. А такой в целом-то неинтересен. Смотрит как телок, вздыхает да молчит. Он просто есть и никуда не денется. Беспокоиться не о чем.

Я решил, что пора явить миру свои откровения, и понес стихи в редакцию самого популярного и высокочтимого журнала «Юность». В редакции других просителей нет. Вхожу в святилище. Сидят двое. Один говорит:

— Стихи принесли?

— Принес.

— Показывайте.

Показываю. Он читает первое. Читает второе. Третье. Хмыкает.

— Отставьте. Только адрес напишите и телефон.

Пишу.

— И что дальше? Опубликуете?

— Ну, это так быстро не решается. Но интересно, интересно. Посмотрим. Вот телефон отдела поэзии, позвоните или зайдите через месяц-другой.

И пишет на рукописи свою фамилию и телефон на клочке бумажки. Я этот клочок прячу куда-то в самые глубины своего естества.

Целый месяц хожу, будто босиком по битому стеклу. Звоню из автомата.

— Отдел поэзии. Новиков. Слушаю вас.

Представляюсь.

— Я приносил в журнал стихи.

— У вас кто стихи взял?

— Юрий Ряшенцев.

— Хорошо.

— Так что с подборкой?

— А чего вы суетитесь, молодой человек? Вы уже все сделали. Подождите, с вами свяжутся.

Опускаю трубку на рычаг. Внутри пусто. Действительно, чего суетиться? Я ведь все сделал. Осталось последнее — забыть про эту «Юность». В то, что со мной когда-нибудь «свяжутся», я не верил ни секунды.

17

Я сказал себе: больше так продолжаться не может. Хватит вздыхать о желанной и недоступной Оле. И как только я это решил, мне стало с ней легко, что немедленно и сказалось — ей со мной тоже стало легко. (См.: «Чем меньше женщину мы любим…»)

Мы случайно столкнулись на Ждановской — Оля собиралась на слет. А я совершенно не собирался. Так я ей и сказал: «Нечего мне там делать, милая девушка». На что девушка возразила: «Ну отчего же, обязательно приезжай». И посмотрела на меня этак загадочно, подарив неясную надежду и ничего не пообещав.

Я собрал рюкзачок и повлекся на слет. Приехал поздно ночью, с трудом добрался в кромешной темноте до становища и, конечно, Оли нигде не нашел. Ей было в ту ночь совершенно не до меня. Она со своим мужчиной отдыхала. А я ходил по слету растерянный и угнетенный и давал себе страшные клятвы, что больше никогда, никогда…

Утром я ее встретил — она сидела на мостике через речушку и умывалась. Подошел и сел рядом. Я был разгневан. Она смущена. Я сказал какие-то горькие и грубые слова. Она ничего не ответила. Я ушел пить водку у костра, где распевал Сережа Мочалов, а любимый руководитель самсоюза «Кенгуру» Румата разводил руками и что-то остроантисоветское декламировал из «Венка советов», посвященного ЦК ПОРП.

Но как же я мог ее забыть! После интенсивно проведенной ночи Оля буквально светилась, меня трясло рядом с ней. Я никого не знал прекраснее! И желаннее…

Так мы и ходили друг возле друга, пока Оля не приняла судьбоносное решение. Она решила выйти замуж и обрести некоторую социальную стабильность. За кого ей следует выходить, она вроде бы знала. И ее мужчина был вроде готов, но вдруг они вдребезги разругались.

И Оля изменилась. Сначала она изменилась сама, а потом изменилась ко мне.

Все время нашего знакомства она смотрела на меня иронически, как на некое неустойчивое существо, которое относится к миру по касательной: мир как бы есть, но до мира ему дела-то нет. Его интересуют трудные абстракции — поэзия и математика.

Оля, глядя на мои разнообразные подвиги, в основном связанные с неумеренными возлияниями, была уверена, что жизнь моя будет, может, и блестящей, но слишком бурной и короткой, так что лучше не связываться. Но рассорившись со своим кавалером, она пригляделась к давнему обожателю и, оценив все за и против, решила, что серьезная женщина даже из мужчины может сделать человека. Хотя случай, конечно, запущенный и работа предстоит большая.

Полюбила она этого вечно что-то бормочущего, непонятно чем занятого человека или просто приняла вполне прагматическое решение, я не знаю.

19

Мы с Сережей Мочаловым решили выпить укрепляющего и дописать нашу бессмертную поэму, которую начали еще зимой на слете в Черустях. Тогда у Сережи под утро обнаружилась полулитровая баночка неразведенного спирта, и он торжественно объявил, что мы с ним непременно должны — раз уж все так славно складывается — не просто выхлебать обжигающую прозрачную жидкость, но подкрепить потребление умным усилием и написать поэму.