Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

Когда на экране монитора появится «hello, world», ты поймешь, что инициация пройдена и дальше начинается дорожка символов — у кого-то короткая, у кого-то длиной в жизнь.

«hello, world» — это ответ того разума, который создан человеком, но каждому посвященному открывающий свою тайну заново и никогда не открывающий ее до конца.

Эти посвященные — программисты.

Что я вижу, когда слушаю Аранхуэсский концерт?

Снегопад в Малаховке, мохнатый снег, налипающий на провода, падающий на лицо, ложащийся тяжеленными пластами на лапы елей, пригибающий голые ветви яблонь, заметающий тропинку, между высоких сугробов ведущую по направлению к тайне, как ложбинка между правой и левой грудью любимой женщины.

Вижу наших черных кошек, которым я покупал и варил мойву — сырую они есть отказывались. Вижу солнечное новогоднее утро 1 января 1983 года, когда я отправился на станцию за добавкой, и снег так хрустел под ногами, что звук ломающихся льдинок был музыкой.

И гитарный перебор Йепеса становится вибрацией пространства.

Родриго писал свой концерт в Париже, но видел белые свечки каштанов в Аранхуэсских парках Карла IV, очнувшихся после зимнего холода.

Я набираю воду в колонке. И сердце болит от явления красоты, как в жару ломит зубы от твердого, как камень, мороженого — и каждый удар по струнам отзывается во мне, и мартовская метель бьет в лицо.

Я вношу ведра, стряхиваю снег с капюшона, сметаю с валенок. И меня накрывает музыка. Английский рожок входит в скрипичный, виолончельный лес. Гитара бродит по лесу и ведет меня за руку. И повторяет, твердит, варьирует простые главные смыслы. И последний звук остается стоять в тишине, стройный, пахнущий хвоей, как новогодняя ель.

Если снова поставить пластинку — музыка будет другой. Потому что время сдвинулось на минуту вперед, потому что Земля пролетела тысячу километров по своей орбите, потому что раскрылся бутон в саду Карла IV.

И снова закружится снег над Малаховкой, заметая старую дачу, где я ложусь на пол лицом вниз, чтобы слушать и слышать этот звук, усиленный не гитарным резонатором, а колоколом бездонного неба. И не могу подняться.

И буду лежать, пока звук не затихнет глубоко-глубоко в моем сердце.

А потом встану. Возьму со стола тоненькую зеленую книжку и стану читать: «Я выходил в такое время, когда на улице ни зги, и рассыпал ночною темью свои скрипучие шаги…».

8

Читаю стихи и начинаю что-то понимать. Оказывается, интересно не только их писать, но и думать о них. Например, как они устроены? В стихах ведь все не так, как в разговорах, не так, как в прозе. Как-то по-особому. И у разных поэтов — по-разному.

Например, почему стихотворение заканчивается? Нельзя же сказать: ну вот и рассказали всю историю — нет ведь никакой истории. И почему их хочется наизусть заучивать и повторять? А то вдруг они сами всплывают в памяти безо всякой вроде бы связи с окружающей действительностью. Цепляются за какую-нибудь ерунду — и начинают звучать.

Вопросы трудные, с налета не решаются. Думаю. Читаю Бахтина. «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве». Он что-то шибко умное пишет. Читаю, терплю. И вдруг натыкаюсь на странное понятие «интуиция целого». Откладываю книгу.

Это привычка к чтению математических работ. Когда встречается трудное место — книгу надо отложить и попытаться самому найти решение. Но для начала четко понять, что же именно неясно. Обозначение? Понятие? Припомнить определение, покрутить его туда-сюда. Логический переход? Попытаться его прописать по шагам. Получилось? Вроде нет. Давай еще раз поподробнее попробуем. Так лучше? Нет, не лучше. Пойти покурить, чайку согреть. А потом по дороге в сортир вдруг — ну ясно же все, как на ладони. Почему сразу не догадался? Дебил, наверное.

Интуиция целого. Да, правильно. Так и есть. Стихи не заканчиваются, потому что не начинаются. Они возникают. И возникают сразу целиком, а вот проявляются постепенно, иногда очень долго не проявляются, но это уже не важно: главное — ты их уже узнал, встретил, как женщину, и влюбился. Она уже есть. Сразу вся. Что там дальше будет, как у вас все сложится — никто не знает, может, и никак не сложится. Стихи — они просто есть. Все предельно конкретно. И нельзя эту интуицию целого нарочно выхватить, вычислить каким-то хитрым алгоритмом. Когда захочет, тогда и придет. Ты просто должен быть готов. Ты ловишь сигнал — крутишь, крутишь ручку настройки и слышишь обрывки слов, незнакомую речь, музыку, но чаще просто шум… И вдруг различаешь отчетливый ясный звук — оно. Это может быть последняя строка или первая или откуда-то из середины, может, вообще не строка, а только ритм — бу-бу-бу. Перед тем, как это случится, почему-то становится холодно, и живот замирает как в скоростном лифте. Потом можно по этому звуку, как по камертону, слова подбирать, и не факт, что подберешь. Но когда другой человек прочитает, он может попасть на ту же волну и тоже услышать — не стихи, нет, а то самое целое, тот первообраз, который порождает стихи, и порождает каждый раз заново. Потому-то они и звучат не как слова, а как открытие мира, как прокол в той обыденной реальности, которая застилает глаза и мешает видеть, — и человек видит другое. И если видит, то он и слова может поменять, подставить какие ему удобнее, понятнее. Не все, конечно, но некоторые запросто.

Стихотворение не кончается, потому что идет по кругу — и вычерчивает границу какой-то идеальной вещи, увидеть которую можно только сквозь стихи, через сильную линзу. А метафоры там или метонимии — это, вообще-то, дело последнее. Хоть в рифму, хоть без рифмы. Это уж как кому сподручнее. А люди — разные, и ловят они разные волны, кто длинные, кто короткие, кто вообще в микродиапазоне работает. Ну и пишут по-разному, и читают разное. Вот примерно так получается.

9

«Разгуляй». После слета в голове несколько часов гудят гитары. Если долго смотреть на огонь, а потом закрыть глаза, ты продолжаешь видеть цветовые пятна. Так и со звуком. Ты возвращаешься домой после бессонной ночи. Дремлешь в электричке и слушаешь звон. Он то усиливается, то почти смолкает, то тебе кажется, что различаешь слова. Но стоит прислушаться, слова расплываются. Как будто где-то далеко гудит прибой. Ты пытаешься различить слово, мелодию, но ведь их нет, есть только звуковая осыпь, которая тебя постепенно сносит, переливается струнным перебором и гудит, гудит.

И в таком засыпающем и пробуждающемся состоянии ты как в колыбели — весь трепетный, весь в предчувствиях. Мир сместился, смешался, и теперь ты как бы угадываешь его изнанку. Ты как бы понимаешь, что те отчетливые образы и звуки, которые обычно видят твои глаза и слышат уши, — только случайные всплески, слепившиеся из хаоса, они ненадежны, они зыбки, у них нет строгих границ, они перетекают друг в друга. И ты прислушиваешься, прислушиваешься и наконец засыпаешь, а когда просыпаешься — звон стихает. И мир опять отчетливый и строгий. Но ты ведь знаешь, что это только иллюзия. А на самом деле подо всем этим шевелится хаос. И там все твои открытия, там новые миры, там первообразы стихов и великих теорий. Просто трудно расшевелить этот трезвый мир, трудно его поколебать, трудно сделать его разреженным и прозрачным. Но ты пытаешься. Хотя знаешь, что в этом хаосе не только вся красота мира, но и весь его страх и трепет, все вихри и бури. И все равно тебя туда тянет. Так тянет, что ничего с собой поделать не можешь.

Светка с Илюшей поругались и разбежались. Малаховка кончилась. Надо было как-то обустраивать дальнейшую жизнь. И тут нежданная везуха. Моя шарашкина контора решила расширяться — мал ей стал дом с башенкой, где она вполне вольготно располагалась.

Вообще-то, занимались мы полной фигней (если взглянуть с высот истины и красоты) — учетом мяса и молока: готовили отчеты для министерства и Госплана. Впрочем, программировать можно было и здесь, и даже очень неплохо программировать.

Но мы растем и крепнем, и новый отдел учета чего-то там решено разместить в пустующем (по недоступным мне причинам) подъезде четырехэтажного жилого дома на Рабочем поселке. И прежде чем туда устремятся бухгалтеры и экономисты с папками, скрепками, сплетнями и склоками, следует сделать ремонт. Во время ремонта подъезд нужно караулить. Зная, что я ищу квартиру, начальник отдела предложил мне пожить в этом подъезде. То, что мне неплохо бы доплатить за мое караульство, — не обсуждалось, а я не настаивал.

Так я поселился один в двенадцати пустых квартирах. Несмотря на радикальное отсутствие мебели, я был почти счастлив — это было мое первое отдельное жилье. Правда, мое оно было только вечером и ночью, а днем происходил какой-никакой ремонт. В основном, конечно, никакой. Не делали эти наши рабочие ничего. И вот что удивительно: в своем последовательном недеянии были они совершенно правы.