Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

— Не надо только никому ничего говорить. Не надо. Я теперь понимаю, что сделал ошибку. Но это только моя ошибка. Никто не виноват.

Мы выпили. Потом еще выпили. Сходили за добавкой.

Я смотрел на него и понимал, что с ним происходит что-то очень серьезное. Ломка. Разочарование. Ощущение тупика. Тягость. Даже работа его уже не интересовала. А это совсем плохо.

Аркадий все сильнее возбуждался. Руки описывали какие-то странные фигуры.

— Я не понимаю. Я многого не понимаю. Я чувствую, что мир смыкается надо мной, как болото.

— Милый, но ведь ты же сам меня воспитывал и объяснял, как надо жить.

— Мало ли я глупостей наговорил. В том числе и тебе. У тебя-то все нормально. Пишешь стихи, программируешь, читаешь. Все нормально. А у меня что-то ломается. Воздух ломается. И ладони режет. После универа что-то распалось.

— Но ведь ты же сам хотел уйти от этого нашего бардака и все устроить правильно. Навести порядок в собственной судьбе. Это дело долгое, может и на всю жизнь хватить.

Тут он меня ошарашил:

— Я хотел в Афганистан, в армию пойти. Все-таки офицер, хоть и запаса. Думал, они всех берут.

— С елки рухнул?

— А там можно квартиру заработать. За пару лет…

— Это если будет кому в этой квартире жить.

— Это не страшно. Но если получится, будет крыша над головой.

— И что?

— Они у меня какую-то болячку нашли, что-то с печенью не так. А для Афгана это критично. В общем, не взяли меня.

— Господи, ну слава богу. Судьба Аркадия хранила. Так лечись.

Он только махнул рукой.

На самом деле отсутствие этой самой крыши над головой и практически полная невозможность на эту крышу когда-нибудь заработать висела над каждым из нас. Афганистан действительно казался одним из самых реалистичных вариантов. Остальные были еще призрачнее. Когда наш с Лилей роман находился в активной фазе, нам совершенно негде было остаться вдвоем. И даже когда мы впервые любили друг друга — в комнате в общаге, — на соседней кровати ворочался невольный свидетель наших телесных радостей и никак не мог уснуть. Вели мы себя довольно шумно.

Аркадий еще что-то говорил, но его несостоявшаяся армия не шла у меня из головы. Все это хорошо теоретически — и война и квартира как плата за кровь и смертельный риск. Но когда дело доходит до дела, дикость происходящего становится очевидной.

— Аркаша, тебе действительно надо лечь в больницу. И печень свою подлечить. И вообще отдохнуть не мешало бы.

В ответ он только рассмеялся. Это был жутковатый смех, похожий на треск ломающейся доски.

— Успею еще.

Он ушел. Я написал стихотворение, которое начиналось строчкой: «Передо мной сидит человек, похожий на сломанное дерево», а кончалось: «Какая же страшная, черная пустота останется, когда он уйдет».

Он покончил с собой в конце мая, душного, тяжелого, жаркого мая.

О смерти Аркадия мне сообщил Алеша Смирнов. Позвонил и сказал:

— Аркадий умер.

— С собой покончил?

— Да.

Я не удивился.

71

Потом были похороны. У морга в Новых Черемушках собрался чуть ли не весь наш курс. Почти все, кто был в Москве. Красивые, полные сил молодые люди, у которых вся жизнь впереди. Они вот вокруг стоят — а он в гробу лежит. Смотреть на это было тяжело даже мне. Как же на это смотрели Аркашины родители? Не знаю.

Тогда стали известны подробности его смерти. Весь последний день он провел на работе. Был деятелен и спокоен. Занимался программой. Говорил с коллегами. Никто ничего подозрительного не заметил. Он вернулся домой. В этот день к нему должен был приехать Иван — брат его близкого друга. Они договорились, что Ваня поживет у него, пока будет сдавать экзамены в универ. Иван приехал, позвонил в дверь. Ему никто не открыл. Он сел на ступеньку и стал ждать. Наступила ночь. Тогда Иван решился. Квартира была на первом этаже. И он влез в форточку. И все увидел.

Аркаша вскрыл себе вены. А потом повесился. Не смог дождаться, пока жизнь вытечет из него.

Он убивал себя с какой-то звериной ненавистью. Как будто его что-то гнало, не давая остановиться. Что это было? Конечно, я что-то предчувствовал. Но действительность оказалась страшнее. Вся ванна, коридор и даже кухня были забрызганы, заляпаны, залиты кровью.

Почему он это сделал? Почему так спешил? Иван сидел под дверью и мог помешать? Ну так можно было повременить. Туда опоздать нельзя. Или можно? Жизнь должна быть страшнее смерти. Что его взорвало? Мехмат — не самое психически благополучное место. Отсутствие квартиры. Размолвка или даже разрыв с женой. Все это трудные вещи, но ведь не смертельные же!

Истончение связи с миром, невозможное непреходящее одиночество, пустота и бессмысленность бытия. Это очень серьезно. Я сам не раз и не два думал о самоубийстве, но ведь только конченые дебилы, которые ничего не чувствуют, никогда не думают об этом. Это ведь не повод.

Я перебирал в памяти наши встречи. И наши купания мартовские, и прогулки по университетской крыше… И Дмитрия Аполлоновича. Неужели именно это знакомство стало для Аркаши роковым? Неужели последовательное пренебрежение жизнью, всеми привязанностями и ценностями, которое демонстрировал Дима, сыграло решающую роль? Но ведь сам-то Дима за эту жизнь цеплялся, еще как цеплялся.

Что есть все эти ценности? Блеф. Нет никаких ценностей. Относиться к действительности следует с особым цинизмом. Нет ничего стоящего в этом лучшем из миров. Под любым глянцем — только подоплека лжи и плесени. Пустота хлещет во все щели.

Человек распадается. Осколки. Обломки. Сколько нужно сил, чтобы снова и снова латать эти пробоины, откачивать эту пустоту.

Жизнь должна иметь смысл. Должна. Но она его не имеет.

72

Гриша Просидинг на похороны опоздал. Он приехал на следующий день. И мы втроем — Гриша, Ильич и я — поехали на кладбище. Было очень жарко.

Мы попали в перерыв электричек и добирались на попутках. Этот мегаполис мертвых находился за городом.

Когда мы подходили к могиле, я стал задыхаться. От нее шли черные волны. Они били по глазам, по телу, обволакивали, пригибали к земле. Гриша плакал. И что-то все время бормотал. Я плакать не мог. Я даже приблизиться не мог к этому холмику, заваленному венками, над которым возвышалась палка с номером, под которым… Что? Распадающаяся плоть? Все? Почему так трудно дышать?

Деревья. Уже зеленые. Край кладбища. Памятники и оградки, уходящие в бесконечную перспективу. Могилы. Свежие. Вывороченная желтая глина. Гнилой ручеек. Сортир из гофрированной жести.

Я отошел от могилы и лег на землю. Надо мной стояло выгоревшее, линялое небо. В нем ничего не было.

Ни сочувствия. Ни ненависти. Ничего.

73

Ильич подошел и сел рядом.

— Поехали. Электрички уже пошли. Пора возвращаться.

Точка покоя

«Точка покоя» — продолжение романа «Учитель цинизма», напечатанного в «Новом мире» (2012, № 7, 8).

At the still point of the turning world.

Если взять сухой лист, прогладить его утюгом, положить между двух страниц в клеточку и постучать по ним одежной щеткой, — плоть сухого листа крошится и выпадает, и остаются прожилки — кровеносная система, похожая на кружево, только более тонкая и нерегулярная. Меня этому научили в пятом классе на уроке ботаники.

Память и есть кровеносная система сухого листа. Она красива и вечна, потому что мертва. И так же хрупка. Лучше всего ее хранить между страницами книги, между словами, чтобы наверняка, чтобы не сломать…

1

Пивная звалась «Гульбарий». Она располагалась недалеко от Белорусского вокзала. После слета можно было не сразу погружаться в серые городские будни, а еще немного продлить лесной праздник. И публика, уставшая от песенного разгула, слегка обалдевшая от бессонницы и крепких напитков, собиралась в «Гульбарии» смочить пересохшие глотки. Пиво набирали в туристические каны и выносили на бульвар. Садились на траву и потягивали напиток бледно-желтого цвета. Впрочем, мы были непривередливы.

Пух летит, как будто подушку пропороли. Падает в кружки, застревает в лужах, подсыхающих на тротуаре после быстрого летнего дождя. Все расслаблены и утомлены. Это как бы пауза в бытии. Все уже кончилось, и ничего еще не началось.

Большинство вольно расположившихся на травке туристов-гитаристов между собой хорошо знакомы. Но есть и новые лица. Вот, например, девушка с короткими косами. Очень симпатичная. Я представляюсь.

— Как ваше имя, сударыня?

— Оля.

Меня кто-то окликает, и я отвлекаюсь от новой знакомой, чтобы немедленно решить насущный вопрос бытия: кто пойдет за пивом. Потом оглядываюсь, но она уже с кем-то весело беседует. Ну и ладно. Да и домой пора. Подхватываю рюкзак и, махнув на прощанье рукой, направляюсь к «Белорусской-кольцевой».