Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

— Как ваше имя, сударыня?

— Оля.

Меня кто-то окликает, и я отвлекаюсь от новой знакомой, чтобы немедленно решить насущный вопрос бытия: кто пойдет за пивом. Потом оглядываюсь, но она уже с кем-то весело беседует. Ну и ладно. Да и домой пора. Подхватываю рюкзак и, махнув на прощанье рукой, направляюсь к «Белорусской-кольцевой».

В метро я задремываю и почему-то вспоминаю девушку с короткими косами. У нее глаза серые, как Балтика. Я чувствую легкий укол в области сердца. Надо же. Да нет, ерунда все это. Можно поспать до своей остановки. Впереди целая толпа дел, которые нужно непременно переделать. Начинается жизнь после университета.

2

В апреле 1982-го, в конце 5-го курса случилось распределение. Обязательное. Не отвертишься. Комиссия заседает. Я тоже захожу-сажусь. Купцов полна коробка — человек тридцать. Ну, мехмат раздают задешево, они и набежали. Председатель комиссии меня представляет. Обращается ко мне для проформы: «Есть ли у вас какие-то конкретные пожелания?». У меня лицо кирпичом: «Никаких конкретных пожеланий у меня нет. Но есть одно ограничение: я не буду подписывать никакую — даже самую низкую — форму допуска». Тяжелое молчание. Здесь сплошь оборонка. Зачем им сотрудник без допуска? И чего он из себя корчит? В закрытых конторах зарплата выше раза в полтора. Дама в красном платье джерси: «Институт метрологии — у нас не надо…». Мне по фиг. Распределили. Пожал плечами. Встал, ушел и забыл. Ну не совсем забыл, где-то на периферии сознания маячило, что вот надо будет пойти в этот институт, но чтобы туда явиться аж 1 августа, на этом я вообще не заморачивался. Как раз 1 августа я ушел в поход на Алтай и со всяческой пользой и удовольствием провел там целый месяц.

Когда вернулся из похода, тоже не вдруг собрался в эту Пробирную палатку. Ломало меня сильно. А когда я все-таки до нее добрался, хмурая кадровичка покопалась в бумагах и выдала: «А место ваше сократили». — «Как так сократили? Я же молодой специалист». — «На работу надо выходить вовремя — вас, между прочим, 1 августа ждали». — «А сократили, потому что вам такой специалист вообще не нужен?» — «Если будете жаловаться…» — У кадровой женщины голос крепчает и лик темнеет. А мне почему-то смешно: «Да идите вы лесом! Упаси меня Бог, жаловаться на вас! Ноги моей здесь не будет!». И разбирает смех, просто сил нет. Ухожу не прощаясь.

Но где-то надо жить. Выручает подруга Светка: «Живи, — говорит, — у нас с Ильей». Они — молодожены, снимают дачу в Малаховке. Малаховку я люблю. Светку и Илюшу тоже. Илюша говорит: «Ладно, пока бездельничаешь, будешь кухонным мужиком». Так я и пристроился.

Живу Христа ради, пишу стихи кубометрами, выбираюсь то в поход, то на слет, в общем, как птичка Божия. Чирик-чирик.

3

Квартирник. У Димки Стекловодова — в пятиэтажке на Малой Грузинской напротив общаги консы. Сегодня бенефициант — Сережа Мочалов. Но он почему-то не в голосе. И не в духе. Долго настраивает гитару. Настраивает, настраивает. Задолбал уже.

— Сереженька, мы тут что, ночевать остаемся?

Сереженька поднимает глаза, полные мировой скорби. И… продолжает настраивать.

Ну, наконец-то что-то с чем-то у него срослось. Сережа встряхивает пепельными кудрями и начинает. Он извлекает из инструмента какой-то восходящий рокот. Получается странно и здорово.

Публики много, человек двадцать. Больше Димкина однушка не вместила бы. Здесь девушка Оля. На ней длинное черное платье. Это довольно необычно — наши девушки платьев не носят.

Сережа выпевает свой небольшой репертуар. Его стихи мне нравятся не особо, а вот песни я люблю. Когда он голосит: «Слышишь, мальчики поют…» — у меня мурашки по коже. Его песни короткие, как глоток спирта, и так же обжигают.

Димка жалуется, что опять у него дверь сломали: пришли друзья сильно выпивши, а его дома не было. Они церемониться не стали, плечиком нажали — замок и вылетел. Опять надо чинить. «Ну угораздило меня в центре жить!», — сокрушается хозяин квартиры. Присутствующие ему сочувствуют, но как-то неискренно. Жилья-то своего ни у кого нет.

Мы прихлебываем что-то дешевое и крепкое. Оказывается, Оля поет. Светка передает ей гитару. А Светка-то — профи, она на слетах целые толпы собирает, когда начинает Галича петь.

— Оль, спой Веру Матвееву.

Я напрягаюсь. Веру Матвееву петь ох как непросто. У нее очень высокий голос, а без ее колокольчиков, что за песня будет?

Оля не ломается и не мучает народ настраиванием. Она проводит рукой по струнам:

— «Первоначальная». На стихи Константина Библа. Это такой чешский поэт.

Сквозь тучи, мимо башен с гордым прошлым,Летит… И шея нежная ранима…Не знаю, что мне делать с этим перышком:Она его на берег уронила.

Оля поет. Ее голос без усилия взлетает на запредельную высоту. У меня обрывается сердце. И звенят матвеевские колокольчики… «А-а-а, а-а-а…»

Вере Матвеевой было двадцать пять, когда у нее обнаружили злокачественную опухоль мозга. Она перенесла тяжелейшую операцию. Хирург сказал, что ей осталось пять лет. Он не ошибся. И эти пять лет она пела свои песни. Есть в них и неотвратимость трагедии, и этот легчайший звон. Наверное, она подслушала его у ангелов — они ведь всегда были близко.

Оля все это как будто выпила и выпела. И у меня всерьез поехала крыша.

4

Илюша и Светка решили устроить свадебное путешествие. Собрались турклубовские ребята — и вперед. Байдарки, палатки, гречка и прочее какао. Более раздолбайского похода я вообще не помню. Пока просыпались и готовили завтрак, уже начинало темнеть. Прошли порог, и пора вставать на ночевку. Планировали пройти прилично, а в результате — за четыре дня двадцать километров.

Красные, обточенные водой и ветром скалы. Кипящая вода. Порог «Интеграл». На камне табличка с именами погибших в этой белой пене.

Сидим у костра. Светка с подружкой ушли на дорогу стрелять бензин для примусов. Возвращаются.

— Вот вы тут ушами хлопаете и ничего не знаете.

— Ну и чего мы не знаем? Атомная война началась?

— Не совсем. Но тоже событие — Брежнев умер.

— Да идите вы! Он же вечный. Хватит подкалывать.

— Нет-нет, на самом деле умер. Можете не верить, но так и есть. Сейчас мужик сказал, пока бензин отливал.

Неужели? Нет, не может быть… Да ведь не юноша вроде, и вообще еле-еле двигался последние годы, столько орденов себе навручал — поднять не мог.

Когда возвращались в Москву, поезд начал гудеть. Долго-долго гудел. И встречные гудели. И такой гуд стоял по всей стране, пока бровастого вождя укладывали около Кремлевской стены. Может, что-то изменится? Хрена вам. Ничего здесь никогда не изменится.

Ночую у Димки Стекловодова. Выпить нечего, поэтому читаю ксеру Мандельштама. Димка, деятельный и заботливый, ходит и нудит:

— Ты чего без работы сидишь? Давай я тебя устрою.

Я ломаюсь, ломаюсь, наконец переламываюсь:

— Давай. Безделье — совершенно прекрасная вещь, но она особенно приятна, когда по ней крепко заскучаешь. Да и денег совсем нет.

— Вот тебе адрес. Я туда позвоню, подходи завтра — Орликов переулок. Дом с башенкой.

— Тот, где при проклятом царизме был публичный дом?

— Это, наверно, легенда.

— Ну почему? Я готов и в публичный дом, правда, не во всяком качестве. Программистом, например, могу, если там нужны.

И через день я уже работал программистом в какой-то бестолковой конторе. Я рассматривал эту свою работу как нечто случайное и кратковременное. И даже не думал, что программирование — это такое интересное дело, что им стоит заниматься.

Ну ясно же, я — поэт, а раз поэт, то должен все свои немереные силы и нездешнюю страсть растратить на поэзию. И все остальное — досадные отвлечения. Случилось иначе.

6

Я знаю людей, у которых чуть дрогнет сердце и появится улыбка на лице, когда в неожиданном контексте они увидят: «hello, world». Именно увидят, потому что эту строчку символов не произносят, ее нельзя услышать, и правильные кавычки здесь не менее важны, чем литерал (даже, пожалуй, важнее).

Эти люди в разные годы своей жизни — кто-то еще в школе, кто-то уже в институте — написали свои первые слова, обращенные не к человеку. Это был первый контакт с другим разумом.

И этот разум откликнулся. Может быть, не сразу — для начала он покапризничал, прозрачно намекая, что скобки не закрыты или не хватает точки с запятой, но откликнулся. И начался диалог человека и машины, в котором машина будет тебя учить говорить с ней.

Я воспринимаю этот набор символов как строку самого, может быть, известного стихотворения в мире. Оно не нуждается в переводе, потому что понятно всем посвященным и написано только для них.