Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло

статуса женщины, что вызвало к жизни новый взгляд на стройность — грудь и прочие округлости потеряли свое значение, стали больше цениться плавность и нервность, акцент делался на ловкости и подвижности, при этом подчеркивались самоконтроль и самоутверждение. В 1925 году Жан Прево в работе «Радости спорта. Очерки о человеческом теле» высказывает вроде бы банальную мысль: «Мускулы составляют наибольшую часть нашего тела»[1077]. «Нормой»[1078] впервые объявляется «атлетическая фигура», ее «легкие» очертания. Это было определяющее утверждение: взгляд на тело в 1920-х годах становится совершенно новым. Большое значение уделяется динамическому элементу, чего раньше не было: «Благородна лишь мускулатура»[1079]. В статичном теле угадывается упругость, его изгибы говорят о движении. Очевидно, это касается и женского тела, в многочисленных описаниях которого подчеркивается его «мягкость и податливость», «змеиная гибкость», «упругость поясницы»[1080]. Наличие мускулатуры не было открыто внезапно, зато ее роль оказалась полностью переосмыслена и «облагорожена». Отношение к дородному телу изменяется: пороги ожирения становятся ниже, отмечаются его опасности. Можно сказать, что образ тела 1920-х годов сопоставим с современным.

Наконец, еще одно изменение: усилились сомнения в том, что отдельные виды ожирения поддаются лечению. Множество случаев вызывает настоящие «муки». Неслыханная «тяжесть» вызвала к жизни исследования, проводимые и в наши дни.

«Порок цивилизации»

В 1920-х годах общество осознало проблему полноты. Внезапно тучность стала частью повседневной жизни — это видно по иллюстрациям в прессе. Рабочие и крестьяне, изображенные на карикатурах таких журналов, как Canard enchaîné, Rire или L’Illustré national, весьма дородны, что традиционно считалось «привилегией» богачей. Фигуры «бедняков», по той же традиции изображавшихся оголодавшими, внезапно обрели физический объем, которого у них никогда раньше не было. На рисунках Альбера Дюбу 1930-х годов мы видим колышущиеся бюсты, огромные животы, висящие подбородки. «Марсельский порт»[1081], изображенный художником в те же годы, — отличный пример этого: осанка и галстуки изысканной публики противопоставляются расслабленности и расстегнутым воротникам рабочих, излишняя полнота здесь разделена по принципу общественного положения. Большой живот демократизируется: переедание распространяется на все слои общества.

Это можно понять при помощи некоторых цифр. В 1914 году Международная научная комиссия по продовольствию устанавливает минимальный уровень потребления мяса, молока и молочных продуктов — «75 г в сутки на человека в среднем»[1082]. В начале XX века в Германии, Англии и Франции этот порог был перейден, и в 1909–1913 годах в этих странах потребляли соответственно 126, 120 и 86 г белковых продуктов в сутки. Равновесие нарушилось, что отражает «радикальное изменение в питании»[1083]: потребление белков и углеводов животного происхождения стало преобладать над углеводами и белками растительного происхождения. Рацион стал «богаче» и «жирнее».

Весьма изменились и комментарии. В 1913 году Жорж д’Авенель высказывает мнение, что в связи с большей доступностью продуктов питания «удовольствие [от их употребления] снижается»[1084]. Франсис Экель в 1930 году предполагает наличие «порока цивилизации»[1085]: появляются дефекты развития, а технический прогресс, повсеместное распространение машин и переедание вызывают разнообразные нарушения здоровья. Это «зло» нарастает:

Крестьяне и рабочие начинают болеть тем, что в прежние времена вызывало физическую деградацию богачей и аристократов. Подагра, ожирение, диабет, атеросклероз, неврастения, грудная жаба (стенокардия), кровоизлияния в мозг, параличи прежде были болезнями хозяев; сегодня от них страдают рабочие, а также домашняя прислуга и крестьяне[1086].

Новизна ситуации заключалась в том, что теперь эти проблемы касались всего населения в целом. К этому надо добавить «фатальное ожирение автомобилистов»[1087] и их сидячий образ жизни. Все эти дисфункции привели к «угрожающим жизни отклонениям»[1088]. В начале XX века распространяется тревога, вызванная «болезнью цивилизации», излишества осуждаются, начинаются надуманные сравнения «цивилизованных людей», из-за злоупотреблений потерявших былую форму, и «примитивных», стройных, благодаря умеренности в еде. В 1920-х годах появляется «натуризм», идеи которого становятся популярными в педагогической среде, в спорте, в сфере досуга[1089]. Начинается общественное движение, направленное против полноты.

Стройность мужчин

Неизбежно возникают вопросы. Надежды на похудение не оправдываются — тяжелеют все, толстеют и автомобилисты[1090], и рабочие. Чем сильнее осуждается полнота, тем больше бросающихся в глаза толстяков.

Прежде всего, изменяется восприятие повседневности: подвижность становится важнее эффективности. Один из тезисов опубликованного в 1909 году «Манифеста футуризма» гласит: «Рев гоночного автомобиля похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская»[1091],[1092]. Это выглядит парадоксом, но здесь образ тела меняется не под влиянием «природы», но под воздействием оживляющего его мира техники, «мощных и гибких характеристик»[1093], разнообразнейших механизмов (power and flexible performances), отдачи и функциональности. Здесь и смена ориентиров, касающихся движений, стремление сделать важнейшими показателями скорость и адаптивность и беспрецедентное напряжение, способствующее виртуозности движений[1094], — привилегия, которой обладают лишь стройные. Отсюда и столь заметное неприятие слабости и малоподвижности. В этом отношении символичны слова рекрутера, персонажа книги Анри Беро «Страдания толстяка» (1922): «Похудейте и приходите ко мне снова. Нам нужны активные мужчины, а не толстощекие пупсы»[1095]. То же самое касается американской модели, где любое «снижение эффективности»[1096] будет поводом для увольнения.

Главный критерий мужской моды 1920-х годов — активность, в американской рекламе торжествуют узкие костюмы[1097], рассчитанные на стройные фигуры[1098]. В 1924 году Catalogue de la Manufacture de Saint-Étienne представляет «двубортный пиджак»[1099], фасон которого категорически не подходит для толстяка. К этому стоит добавить моду на «футболки и спортивные рубашки»[1100], главная идея которых — «покончить» с тканями, «закручивающимися штопором»[1101]. Отказ от них носит системный характер: отвергаются свободный крой либо все изогнутые линии. Это очень огорчает толстяка из романа Анри Беро: «Современная одежда — вот главный враг»[1102].

Женская стройность

Следующий культурный сдвиг происходит в начале XX века и затрагивает образ женского тела. Здесь очень показательно описание Венка, героини романа Колетт «Ранние всходы» (1923). «Тонкие, ладные ноги»[1103],[1104] девушки намекают на появление силуэта нового типа: единого контура, задающего «линию». За несколько лет все изменилось. Динамика победила статику, прямое взяло верх над закругленным, стали цениться длинные ноги, узкие бедра, небольшая грудь. Силуэт в виде буквы S с его изгибами, подчеркивающий грудь и поясницу, уступил место I-образному профилю, возводящему в систему стройность фигуры и хорошую осанку.

Изменения начались в 1910-х годах. Корсет, акцентирующий изгибы, ушел в прошлое, в моду решительно вошли удлиненные формы: фигура «узкая и без талии»[1105]. Худоба приобрела совершенно новый смысл, аллюзии на