Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

— Чтобы не жалеть и не плакать потом, Анна.

Кузнецова поднимает на меня прозрачные от слез глаза.

— Но я уже жалею и уже плачу!

Ругаюсь про себя. Как же объяснить ей, что это только начало. И у всего случившегося есть виноватые, не рок и не фатум, а вполне конкретные лица. И стоит ли говорить об этом, все равно же не поймет. Нет. Я ведь не понимала, пока меня саму по голове обухом не приложило.

— Аня, мне нужно идти.

— Конечно, я тоже пойду, Филиппу Львовичу не нравится, когда я задерживаюсь. Не хочу, чтобы он переживал, — она торопливо стягивает с плеч и отдает мне куртку.

Тонкий шерстяной бомбер пахнет дешевыми духами. Не то фрезиями, не то ландышами в самом некрасивом их проявлении. Ненавижу такую приторную сладость. И точно знаю, что не смогу носить вещь после Нюры.

— Оставь себе, сегодня холодно, а тебе нельзя болеть.

— Конечно, а то если я слягу, кто же будет ухаживать за Филиппом Львовичем?

Боже, мне хочется выть от того, насколько непробиваема стена передо мной. Нюра дура, дура клиническая и это не лечится! И хоть по всем законам жанра я должна ненавидеть любовницу своего мужа, я ей даже благодарна. Если бы не она, я бы никогда не смогла вырваться из сладких кандалов своего брака.

— Ань, найми ему сиделку, тем более, когда родится малыш, ты не сможешь столько времени уделять Филу.

Лицо Нюры морщится, она не понимает, как я смею величать ее божество так по мещански — Фил. Как кличка собаки.

— Я хочу ему быть хорошей женой, и чтобы он меня любил.

— Это невозможно, Аня. Белый любит только себя.

— Просто с вами не вышло, а у меня все по-другому. Он обожает и меня и нашего малыша, и вообще, — она снова хрипит, — и вообще, я самая счастливая женщина на свете!

— Пусть так, — соглашаюсь я.

Уже на лестнице меня догоняет ее сорванный от слез голос:

— Я решила назвать сына Богданом!

Оборачиваюсь, смотрю на Нюру. На стоптанные кроссовки, на не по погоде тонкую кофту, на красное отекшее лицо, на сгорбленную фигуру. Смотрю и удивляюсь. Вот такая, с животом наперевес, Кузнецова напоминает не человека, а вопросительный знак. И становится интересно, неужели Белый выбирал нас по каким-то ему известным, общим качествам? Неужели, мы с ней похожи? Неужели я тоже была такой? И ответ на этот вопрос мне настолько неприятен, что я запрещаю себе думать об этом.

— Богдан очень красивое имя.

— И вы? Вы как хотели назвать вашего ребенка?

Медлю всего на секунду. Не помню, говорила ли я кому-нибудь об этом. Наверное, нет. И почему-то становится важным произнести имя моей девочки вслух.

— Люба. Когда я забеременела, во мне было столько любви, что я хотела поделиться ею с миром и назвать дочь Любовь.

Нюра дрожит. Обхватывает себя руками, но даже так крупные волны дрожи пробивают ее тщедушное тельце.

— Римма Григорьевна… вы ведь не врали? Он сам просил избавиться вас от малыша? Он не хотел этого ребенка? И он вас не любил? И меня он тоже не полюбит? Даже если я буду очень, очень стараться?

Я могла бы сказать ей правду, могла бы найти переписку с тем врачом, или сообщения, в которых Филипп признавался мне в любви пока крутил роман с Кузнецовой, я бы даже могла сейчас набрать мужа и сказать, что возвращаюсь. Уверена, он был бы счастлив. Я могла бы сделать все это, но почему-то жалею Нюру. И не хочу причинять ей боль.

— Я не знаю, Аня. Все может быть.

Ее глаза загораются фанатичным блеском, и я скорее считываю по движению губ, чем слышу:

— Я сделаю все, чтобы он меня любил!

глава 34

— Ну, скажи же, что будет дальше, — пытает меня Никита.

Пытки у него конечно специфические. Основные виды оружия, которые использует мой палач это нежность, поцелуи и конечно щекотка. Вот и сейчас он завалился сверху и, прижав к матрацу, бодро пересчитывает мне ребра, будто на пианино играет. А я смеюсь до слез из глаз и икоты. Если бы у Джорджа Мартина был такой ассистент, он бы закончил свою «Песнь льда и огня» за каких-нибудь пару лет. Никита делает… все! Он выстроил наше расписание вокруг меня и моей работы, чтобы ничто не отвлекало меня от романа. Он слушал, обсуждал, советовал, поддерживал и делал все, чтобы я наконец дописала свою книгу.

И мне невероятно стыдно от того, что все это не помогло.

Почему-то слова перестали складываться в предложения, а голоса в голове затихли, будто в этом импровизированном театре объявили антракт. По работе с Белым я знала, что так бывает. В таких случаях я вытаскивала его из «неписуна» проверенной, но грязной схемой. Садилась за его стол, включала его ноутбук и демонстративно набирала текст в следующую главу. Филипп бесился, когда видел меня на своем месте. И через пару дней обид и тяжких вздохов, сгонял меня с кресла, перечитывал все написанное, черкал, правил, подстраивая сюжет под свой стиль и шел дальше, снимая по ходу повествования, развешенные мною же крючки. Часто мои главы шли в печать как есть, без изменений, но это не вызывало во мне ревности. Если от этого книга Белого станет лучше — пускай! Потому что его значит наше, верно же? Верно? Самой смешно от того, какая я была дура.

Интересно, как Фил справляется с кризисом сейчас? Аня жаловалась, что не может подстроиться под его стиль работы, и эта новость заставляет меня улыбаться чуть шире. Приятно, что не на одну меня с осуждением смотрит белый вордовский лист.

И смотрит.

И смотрит.

И смотрит.

— Римма, тебе звонят!

Никита приносит из кухни мой телефон. Я запретила себе вставать с места, пока не напишу хотя бы тысячу знаков, но с радостью подскакиваю, чтобы ответить на звонок.

— Ты совсем пропала, — мягко упрекает меня Вика. — И даже не ответила на приглашение.

— Какое приглашение, — не понимаю я.

Смотрю на Никиту, но тот качает головой, он тоже ни о чем таком не слышал.

— Римма, ну приглашение на завтрак, как в старые добрые времена?

Ага, и отправила его мне Вика, как в старые добрые времена, на электронную почту. Не знаю, откуда у подруги такая привычка, но все важные вещи она отправляла нам на мэйл, которым я, да и Настя, почти перестали пользоваться.

Настя. Если меня позвали