Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Про тяжелую жизнь. Про родителей, которые от нее отреклись, когда узнали, что Белый не торопиться жениться на пропащей дочери. Про то, что Инесса Марковна даже на порог не пустила сына, и отказалась что-либо слышать о его любовнице.

«У меня нет и не может быть никаких внуков» — прочеканила эта невероятная женщина. — «Римма не беременна, я знаю это точно, а чужие ублюдки меня не интересуют».

И про то, как злился от этого Белый, я тоже теперь знаю. Мне свекровь рассказывала об их разговоре как о чем-то незначительном. Мол, позвонил справиться о делах, рассказывал про роман, да связь была плоха, не расслышала. Теперь я понимаю, что скрывалось за этим коротким, но полным решимости «не расслышала». Я знала, что Филипп даже в гости к ней не зашел, но не удивлялась этому. Последние годы он избегал мать, считая, что забота о больном человеке сбивает с него писательский настрой. После их коротких встреч он надолго уходил в себя, срывал сроки по главам, грустил. Я знала и причину этой грусти, Белый до острых игл под ребрами боялся немощи. И каждый раз при взгляде на свою не ходящую мать видел не полную жизни и благородства женщину, а отражение собственного кошмара.

Того, который случился с ним наяву.

— Филиппу Львовичу, конечно, не просто, — всхлипывает Нюра, — ноги на погоду болят, это называется фантомные боли. Он их не чувствует, а сейчас… по ночам крутит. И книга не идет, потому что… он не привык со мной непутевой работать, а так как вы… у меня не получается, я пыталась.

— Он поэтому тебя ударил? — Тихо спрашиваю я. Нюра вздрагивает.

— Да нет же… он… просто не каждому выпадает столько испытаний, сколько на Филиппа Львовича, понимаете? И… я выдержу, я знаю, что нас с ним ждет благая цель, вот только…

— Что «только»? — Мягко глажу ее по руке, но от этого прикосновения Нюра отшатывается, как от удара?

Господи, как же он ее так сломал? И неужели я была такой же, поломанной? Или я просто оказалась немного сильнее и потому сопротивлялась чуть дольше? Но исход был бы один. От этой мысли становится так страшно, что я немею. Стою и не шевелюсь. Мне необходимо узнать, что же дальше, услышать, что будет за тем самым «только», но я не могу добиться от Ани ни слова. Кузнецова говорила и без того медленно, а сейчас вообще зависла и молчит. Только раскачивается на месте, подобно маятнику.

— Ань, — тормошу ее за плечо. — Что «только»?

Она моргает и в пустом как у рыбы взгляде на секунду мелькает осмысленность.

— А… это? Забудьте! Я, наверное, пойду…

— Да погоди ты! Что ты хотела сказать? Зачем приезжала?

Машет рукой, будто ничего и не случилось:

— Глупость какую-то, беременные такие глупые, это мне Филипп Львович говорит. Что я совсем дурочкой стала.

Конечно, говорит. Он может сказать что угодно, лишь бы держать свою власть над разумом ничего не подозревающей идиотки. И раз Кузнецова привыкла к этому: к силе, к бескомпромиссной резкости, к тому, что тебя ни во что не ставят, я поступаю, так же как и мой муж. На секунду, но становлюсь тем самым чудовищем. Видимо, не зря мы с ним носим одну фамилию.

Сильно, до красный следов на коже сжимаю ее плечи, и, нависая сверху, пытаюсь продавить девочку:

— Ты сейчас скажешь мне, зачем приехала, и о чем хотела поговорить. А иначе тебе будет очень, очень плохо.

— Не надо.

— Говори, — рычу я, и Нюра ломается.

— Да не о чем!

Аня отшатывается, прижимает руки к лицу, слезы брызжут из нее как-то неправдоподобно быстро, будто она уже была готова плакать. Она растирает их по красным отекшим щекам и всхлипывает:

— Ни о чем, понятно? Не о чем нам говорить! Мы с вами разные, я Филиппа Львовича люблю, а вы его только пользовали.

— И откуда такие выводы?

На секунду лицо Кузнецовой вытягивается. Кажется, она не ждала, что я буду задавать ей вопросы.

— Ну как же? Я ему ребеночка подарю, а вы… а вы… он так мечтал о сынишке, а вы его убили!

Что-то тяжелое прокатывается по рту и не опускается вниз, застревая в глотке и царапая меня изнутри. Это ком в горле. Ничего нового, я уже привыкла.

Стараюсь вздохнуть, но каждый глоток воздуха идет через усилие, пробивает преграду той самой боли, которую я так старательно прячу в себе.

Кажется, и жестокая девчонка понимает, что сказала лишнее. Меняется в лице, испуганно машет руками как муха крыльями. Она что, думает, я сейчас расплачусь? Нет, все давно уже выплакано. Я почти успокоилась, и даже голос не выдает волнения.

— Да, Аня, все так, как ты сказала. И потому я рада, что ты не повторишь мою ошибку. Надеюсь, мамой ты будешь хорошей, и сможешь воспитать хорошего человека, не как вы с Белым.

— Римма Григорьевна, — она по-детски хнычет, — я не хотела вас обидеть, просто Филипп Львович говорит, а вы… а я… я так люблю его, понимаете? И если вдруг окажется, что он меня нет, то я же умру! Совсем умру!

Как пафосно и глупо. Умрет она, как же. Такие всех нас переживут.

— Римма Григорьевна, — шепчет Кузнецова. Ее голос срывается на плач. — Вы простите меня, я же не такая гадкая! Я была совсем другой, а сейчас… я просто не знаю, кто я. Потерялась!

Она инстинктивно делает шаг, тычется мне в плечо, как только родившийся котенок тычется в угол коробки, чтобы найти тепло. Но я отхожу в сторону. Поддерживаю. Понимаю. Даже сочувствую, но не хочу пропускать все это через себя.

— Ань, перестань, — резко, лишь бы прервать начавшуюся истерику, рублю я, — ты осталась такой же. Мужчины приходят в нашу жизнь и уходят из нее, а мы живем дальше. Сейчас ты студентка, редактор и, напомню, что вполне неплохой, хоть тебе еще многому нужно научиться. Но главное ты мама. От того, что твой сын еще не родился, мамой ты быть не перестала, он уже здесь и нужно заботиться о нем, а не лить слезы. И не позволяй Белому себя обижать, думай о ребенке.

— О каком ребенке, — вскрикивает Нюра, — я же не хотела всего этого, я с детства во всем этом и себе такого не желала! Вы не понимаете, мне это не нужно! Просто родить и родить сына для Филиппа Львовича это совсем разное, как вы себя не слышите! И если вдруг он