Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

достаешь из косметички звездочку, а она ни хрена не помогает, я с матерью советовался. Тебе б к неврологу сходить, а не самолечением занимать.

Он бурчит, как старый дед, а я у меня на душе радость. Значит, Никита говорил с Настей о моем здоровье. Значит она ему что-то отвечала, и пусть пока только ему, я у подруги числюсь в бане, мне от счастья хочется петь. А то что болит голова, так заслужила. И писательскую импотенцию тоже заслужила. И все те гадости, что пишут обо мне журналисты — тем более заслужила.

Единственное, что досталось мне незаслуженно — забота и нежность со стороны Никиты. Если бы его, чудесного и правильного, не было, то я как писатель должна была бы придумать такого мужчину.

— Никит, — тихо зову Савранского, пока тот ругается на меня, — а меня Климов на кофе позвал.

Никита останавливается. Перестает хмуриться и как-то удивленно моргает, будто пытается сфокусировать взгляд.

— А ты что, пошла?

— Нет, я же кофе не пью.

— А в кофейнях ведь ничего другого и не подают, — усмехается он. Я спокойна, это точно не ревность. Когда ревнуют, не смотрят так открыто, не улыбаются так тепло, а главное, не говорят такую дичь, как Савранский. — В следующий раз сходи.

— Думаешь?

— Конечно. У нас же открытые отношения, или ты забыла? — И пока я хватаю ртом воздух, этот невыносимый человек, начинает ржать: — если не пойдешь ты, то пойду я. Такого мужика из семьи упускать нельзя.

Роста во мне хватает, чтобы, привстав на носочки отвесить Савранскому шалбан. А у того хватает силы и дурости, чтобы подхватить меня под попу и закружить на улице, сбивая на своем пути прохожих. Я смеюсь так, что даже мигрень отпускает. У счастливых голова не болит.

А я непременно счастлива, хоть признать это так страшно, а источник счастья так зыбок, что может пропасть в любую секунду.

— Я сегодня задерживаться не буду, ты мне должна еще прочитать, что Граф ответил твоей Инге. Так что без меня спать не ложись, а работай, на самом интересном остановилась, жестокая!

Он легко целует меня в губы и сажает в машину. Я улыбаюсь. Здесь почему-то пахнет Никитой. Он занял все пространство в моей жизни, в квартире, в сердце. До его появления я и не знала, что можно пускать людей так глубоко, чтобы те прорастали корнями, доставая до самого нутра. Кажется, Никиту из меня теперь не выкорчевать. По крайней мере, это не сделаешь, не повредив при этом меня. И эта мысль пугает. Наверное, мы оба заигрались, но Боже, как сладка была игра!

Я думаю о Савранском, и о том, что напишу Насте, потому что теперь вместо книги я пишу ей. Я даже успеваю подумать об Инессе Марковне, которой три дня назад стало хуже, так что свекровь госпитализировали в больницу. Немного думаю о жизни, немного о работе, только не о Белом, будто тот перестал для меня существовать. Тем неожиданнее было получить весточку из прошлого.

Аню Кузнецову, которая ждет меня на скамейке под домом.

Сначала мне кажется, что я могу пройти в подъезд незамеченной. Кузнецова сидит, расставив отекшие ноги и смотрит куда-то вниз, видимо на носы кроссовок, которые ей купила я. Белый, ты позорище! Прижимистость собственного мужа даже не злит, а вызывает жгучую брезгливость. Ненавижу жадных мужчин. Самовлюбленных мужчин. Слабых мужчин. Эти чувства настолько яркие, что давно затмили мое отношение к самой Нюре — любовнице мужа. Для нее осталась только жалость.

И именно эта жалость тормозит меня, когда я слышу:

— Римма Григорьевна, постойте, пожалуйста!

Ну вот. А до свободы оставалась одна ступенька. С тоской смотрю на металлическую красную дверь. И с такой же тоской на отчего-то красную Нюру, лицом похожую на перезрелый помидор.

Вот уж кого беременность не украсила.

— Римма Григорьевна, а я вас ждала.

С тяжелым хрипом, как кобыла, закусившая удила, Нюра поднимается с лавки и, переваливаясь с бока на бок, идет ко мне. Ну как идет. Катится. Угрожающе торчащим в мою сторону животом вперед. Я смотрю на этот живот и пытаюсь вспомнить, какой у нее срок. В нашу прошлую встречу она выглядела меньше, и не такой уставшей. Сейчас же на отечном лице изображены все муки человечества. И, кажется, что в этих муках Аня винит меня.

— Римма Григорьевна, мне очень нужна ваша помощь.

— Помощь? Да ты верно шутишь.

Нюра снова вздыхает:

— Давайте просто поговорим. Пожалуйста.

— А если не хочу? Что сделаешь?

— Ничего. Пойду домой.

— Тогда иди.

У меня слишком много проблем, слишком много забот, я просто не могу забивать свою голову еще и личной драмой любовницы своего мужа! Господи, я не верю! Что она пришла! Что хочет о чем-то говорить! Что у нее хватило наглости просить у меня помощи! Ну… и что я не вытолкала нахрапистую девчонку с порога, а зачем-то жду, пока она доковыляет до меня.

— Римма Григорьевна, я просто хочу знать, тогда, у вас дома, вы говорили правду? Филипп Львович действительно… — она запинается и часто моргает, — он действительно не хотел нашего ребенка?

Она обхватывает руками неправдоподобно круглый живот, пытаясь защитить самое ценное в жизни женщины сокровище. От этого жеста ее кофта задирается, оголяя синюю шею, и на этой неправильной синеве еще ярче виден бордовый след.

Я сглатываю. Нюра испуганно смотрит на меня, осознание, что именно я вижу, отражается в ее глазах. Там паника и ужас. Она резко натягивает кофту обратно вверх, до самого подбородка.

— Это не то, что вы подумали!

— И что же я подумала? — Мой голос звенит от напряжения. — Что Белый… тебя бьет?

— Что? Нет, конечно! — Кузнецова театрально смеется, — Нет, нет, у нас с Филиппом Львовичем все хорошо, просто он иногда бывает слишком импульсивен, но так ведь всегда было. С вами тоже?

И взгляд. Прямо в душу. Так смотрят люди, потерявшие всякую надежду. Те, кто больше ни во что не верят.

Ни во что.

И никому.

Аня дрожит, то ли от холода, то ли от нервов. Медленно, все еще раздумывая, зачем делаю это, снимаю с себя куртку и протягиваю ей.

— Ты продрогла, — поясняю в ответ на полный непонимания взгляд.

Я чувствую, что нам нужно поговорить, но не готова приглашать Кузнецову в наш с Никитой дом, будто она его запачкает одним своим присутствием. Но и оставить Аню вот так, трястись и клацать зубами тоже не могу.

— Спасибо, вы такая добрая.

Угу. Чересчур. Раз не прогнала идиотку и слушаю,