Василий Тёркин - Петр Боборыкин

Он встретил его. Тот ему пересек дорогу слева: вел серого под уздцы. Другую лошадь можно сейчас же заложить; она больше суток отдыхала.

- Привез барыню? - крикнул ему Теркин.

Кучер остановил лошадь.

- Только что угодили, Василий Иваныч. Дюже упарились.

Серый был весь в мыле.

- Что же ты так?

- Да Серафима Ефимовна все погоняли.

- Проваживать отдай Чурилину, он справится; а сам заложи Мальчика и съезди сейчас же за Калерией Порфирьевной в Мироновку. Ты обедал в посаде?

- В харчевушке перекусил.

- Ну, поужинаешь позднее. Пожалуйста, друг!

Теркин потрепал его по плечу. Кучер улыбнулся. Вся прислуга его любила.

- А в Мироновке-то, Василий Иваныч, где барышню-то спросить?

- На порядке тебе укажут. Она по больным ходит.

- Слушаю-с.

Только сажен за пять, у крыльца, Теркин спросил себя: как он ответит, если Серафима будет допытываться, что за болезнь в Мироновке.

"Скажу просто - жаба".

Но он чего-то еще боялся. Он предвидел, что Серафима не уймется и будет говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.

И опять произойдет вспышка.

- Где барыня? - спросил он у карлика, сидевшего на крыльце.

- Она в гостиной.

Оттуда доносились чуть слышно заглушенные педалью звуки той же самой унылой мелодии тринадцатого ноктюрна Фильда.

"Тоскует и мается", - подумал он без жалости к ней, без позыва вбежать, взять ее за голову, расцеловать. Ее страдания были вздорны и себялюбивы, вся ее внутренняя жизнь ничтожна и плоскодонна рядом с тем, чт/о владеет душой девушки, оставшейся там, на порядке деревни Мироновки, рискуя заразиться.

Дверь была затворена из передней. Он отворил ее тихо и вошел, осторожно ступая.

- Это ты?

Серафима продолжала играть, только оглянулась на него.

Он прошел к двери на террасу. Там приготовлен был чай.

- Хочешь чаю? - спросила она его, не поворачивая головы.

- Выпью!..

На террасе он сейчас же сел. Утомление от быстрой ходьбы отняло половину беспокойства за то, какой разговор может выйти между ними. Он не желал расспрашивать, где она побывала в посаде, у кого обедала. Там и трактира порядочного нет. Разве из пароходских у кого-нибудь... Так она ни с кем почти не знакома.

Звуки пианино смолкли. Серафима показалась на пороге. - Ходили в Мироновку? - спросила она точно совсем не своим голосом, очень твердо и спокойно.

- Да... Калерия Порфирьевна там осталась... больных детей осмотреть.

- Что ж? Переночует там?

Этот вопрос Серафима сделала уже за самоваром.

- За ней надо лошадь послать, - вымолвил Теркин также умышленно-спокойно.

Из-за самовара ему виден был профиль Серафимы. Блеск в глазах потух, даже губы казались бледнее. Она разливала чай без выдающих ее вздрагиваний в пальцах.

- Какая же это болезнь в Мироновке?

- Я сам не входил. Жаба, кажется.

- Жаба, - повторила она и поглядела на него вбок. - Дифтерит, что ли?

- Почему же сейчас и дифтерит? - возразил он и стал краснеть.

Краска выступила у него не потому, что ему неприятно было скрывать правду, но он опять стал бояться за Калерию.

В гостиной заслышались шаги.

- Чурилин! Кто там? - крикнул он.

Карлик подбежал к двери.

- Скажи, чтобы сейчас закладывали. Сию минуту!.. И ехали бы за барышней!

- Боишься, - начала Серафима, когда карлик скрылся, - боишься за нее... Как бы она не заразилась?.. Ха-ха!

Хохот был странный. Она встала и вся как-то откинулась назад, потом стала щелкать пальцами.

"Истерика... Так и есть!" - подумал Теркин, и ему стало тошно, но не жаль ее.

Серафима пересилила себя. Истерику она презирала и смеялась над нею.

Она прошлась по цветнику несколько раз, опять вернулась к столу и стала прихлебывать с ложечки чай.

Молчание протянулось долгой-долгой паузой.

XIX

- Послушай, Вася, - Серафима присела к нему близко. - Ты меня почему же не спросишь, зачем я ездила в посад и что там делала целый день? А?

- Расскажешь сама.

- Тебе это безразлично?

Голос ее вздрагивал. Зрачки опять заискрились. Губы поалели, и в них тоже чуялась дрожь; в углах рта подергивало. И в лицо ему веяло прерывистое дыхание, как в минуты самой возбужденной страстности.

- Не безразлично, а что ж я буду приставать к тебе... Ты и без того сама не своя.

- Сама не своя! - повторила Серафима, и ладонь руки ее упала на его колени. - Так я тебе расскажу, зачем я ездила... За снадобьями.

- За какими снадобьями?

Он повел плечами. Ее тон казался ему совершенно неуместным, даже диким.

- За какими? Аптекаря соблазняла: не даст ли он мне чего-нибудь менее скверного, чем мышьяк.

- Сима! Что ты?! Шутки твои я нахожу...

- А ты выслушай. Репримандов я не желаю, голубчик. Мышьяк - мерзость. Хорош только для крыс. Также и головки от спичек. Да нынче таких и не делают почти. Все шведские пошли. Ну, хоть опиуму побольше, или морфию, или хлоралу, если цианкали нельзя, или той... как бишь, синильной кислоты.

Ноздри ее начали заметно вздрагивать. Блеск глаз усиливался. Она показалась ему небывало хороша и страшна.

- Сима! Да перестань!..

Его физически резало жуткое ощущение от ее голоса, слов, лица.

- Не нравится тебе? Потерпи! Я долго томить не буду... Ну, ничего настоящего я не добыла... Тебе, быть может, это и на руку?.. Кидалась даже к москательщикам... Один меня на смех поднял. Вообразила, что найду другое что... такое же действительное... У часовщика нашла... Самый дамский инструмент... Бульдогом прозывается.

- Револьвер?

- А то как бы ты думал? Тридцать рублей предлагала. Он бы и отдал, да патронов у него нет. "И нигде здесь не достанешь", - говорит. Если и найдутся пистолеты, так другого калибра. Не судьба! Ничего не поделаешь!.. Измаялась я: кучера отпустила в харчевню, а сама с утра не пивши, не евши. Забрела на набережную, села на траву и гляжу на воду. Все она - Волга, твоя любимая река. Чего же еще проще? К чему тут отрава или револьвер? Взяла лодку или по плотам подальше пробралась - бултых! - и все кончено! Чего лучше, чего дешевле?..

Он не прерывал ее. Тон ее делался проще. Было что-то в ее рассказе и чудн/ое, и наводившее на него род нервного усыпления, как бывало в детстве, когда ему долго стригли волосы.

- А вышло по-другому... Река-то меня и повернула вспять. Отравляться? Топиться?.. Из-за чего? Из-за того, что мужчины все до одного предатели и вместо любви знают только игру в любовь, рисовку свою поганую, да чванство, да новизну: сегодня одна, завтра другая! Нет! Это мы великосветским барыням да шальным девчонкам предоставим!

Серафима усиленно перевела дыхание.

- Вот тебе и весь сказ, Вася!.. Вот через что я перешла, пока вы с Калерией Порфирьевной под ручку по добрым делам отправлялись. Может, и миловались в лесу, - мне все равно! Слышишь, все равно!

Она сидела против него все так же близко. Теркин вышел из своего полузабытья.

- Если ты серьезно... не дурачишься, Сима...

- Ради Бога, без нравоучений!.. Видишь, я, не желая того, ловушку тебе устроила! - Углы ее рта стало опять подергивать. - Небось ты распознал с первых слов, что я не побасенки рассказываю, а настоящее дело. И что же? Хоть бы слово одно у тебя вырвалось... Одно, единственное!.. Вася!.. Нас теперь никто не видит и не слышит. Неужели нет в тебе настолько совести, чтобы сказать: Серафима, я тебя бросить собираюсь!..

- Кто тебе это сказал? - вскрикнул он и оттолкнул ее движением руки.

- Я тебе это говорю! Не то что уж любви в тебе нет... Жалости простой! Да я и не хочу, чтобы меня жалели... И бояться нечего за меня: смерти больше искать не стану... Помраченье прошло!.. Все, все предатели!

Хохот вырвался из горла, уже сдавленного новым приступом истерики.

Серафима вскочила и побежала через цветник в лес. Теркин не бросился за ней, махнул рукой и остался на террасе.

Он не захотел догнать ее, обнять или стать на колени, тронуть и разубедить. Как параличом поражена была его воля. Он не мог и негодовать, накидываться на нее, осыпать ее выговорами и окриками. За что? За ее безумную любовь? Но всякая любовь способна на безумство... Ему следовало пойти за ней, остановиться и повиниться в том, что он не любит ее так, как она его. Разве она не увидала этого раньше, чем он сам?

В лесу уже стемнело. Серафима сразу очутилась у двух сосен с сиденьем и пошла дальше, вглубь. Она не ждала за собою погони. Ее "Вася" погиб для нее бесповоротно. Не хотела она ставить ловушку, но так вышло. Он выдал себя. Та - святоша - владеет им.

Рассказала она ему про свои поиски яда и пистолета, но про одно умолчала: у заезжего армянина, торгующего бирюзой, золотыми вещами и кавказским серебром, она нашла кинжал с костяной рукояткой, вроде охотничьего ножа, даже спросила: отточен ли он. Он был отточен. О себе ли одной думала она, когда платила деньги за этот нож?..