Василий Тёркин - Петр Боборыкин

За нее Чурилин почему-то не боялся, что она может опасно заболеть. Неужли Бог допустит, чтобы такая душа вдруг "преставилась" - в награду за ее христианское поведение?..

Уедет Калерия Порфирьевна - и барин здесь дня не выживет, дачу сдаст, все перевезет в посад и пойдет кататься по Волге; может, и совсем переберется из этих краев...

Будет ли его брать с собою или скажет:

"Чурилин, ты мне, брат, не нужен. Я теперь сам бобылем стал: ищи себе другого барина!"

Внутри у карлика захолодело. Он кинется в ноги Василию Иванычу, - пускай возьмет, хоть без жалованья, только бы не гнал его.

Незаметно для себя его большая голова дошла до такого ужасного вывода. Неужели Серафимой Ефимовной и держалась вся здешняя жизнь и его служба, а барышня, при всей своей святости, принесла разгром?

Этот вопрос захватил его врасплох, и так ему стало жутко - впору пробраться на балкон и отхлебнуть из графинчика: авось отойдет.

Но он воздержался во второй раз и побежал в кухню узнать, как самовар, раздула ли кухарка уголья как следует; она - рохля, и у нее всегда самовар пахнет.

Только что он перебежал к крылечку кухни, как со стороны парадного крыльца заслышался негромкий шум экипажа.

Чурилин бросился туда встречать барина. Это он особенно любил: тянулся к крылу тильбюри, принимал покупки, начинал громко сопеть.

И барин, и кучер были оба в пыли. Теркин прикрывался холщовой крылаткой. Лицо у него показалось Чурилину строже обыкновенного; но он спросил его довольно мягко:

- Барышня еще не воротилась?

Особенно звонко выпалил Чурилин:

- Никак нет, Василий Иваныч.

Пакетов и коробок никаких не было.

Теркин спустился с подножки и сказал кучеру:

- Хорошенько проводи!

О лошадях он всегда заботился, и за эту черту Чурилин "уважал" его, говаривал: "скоты милует", помня слова Священного писания.

- Умыться прикажете? - спросил он.

- Еще бы!

Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать... Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид "смутный".

Должно быть, та "бесноватая" что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?

Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.

- Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна? - спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.

- И к обеду не бывали.

- А как слышно: все забирает там?

- Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.

Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.

- Ты не врешь?

- Ей-ей!

"Ложь во спасение!" - подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.

XXIII

В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как "забирает" в Мироновке.

Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:

- Совсем не хочется пить.

Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.

- Уходите вы себя, голубушка, - порывисто выговорил он и еще тревожнее оглядел ее.

- Нет, сегодня у меня не особенно много было дела... Теперь лучше идет.

- Однако сколько снесли на погост?

- Всего трое умерло... Вчера одна девочка... Так жалко!

Она сдержала слезы и отвернулась.

- Обо мне что... - начала она, меняя тон, - здесь у меня другое на душе.

- Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.

С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об "истории". Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, - он это чувствовал... И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.

Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения... И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою "злодейку".

- Неужели так все у вас и порвано? - спросила Калерия и поникла головой.

Ей заметно нездоровилось.

- Я готов исполнить что нужно... позаботиться о судьбе ее.

- Эх, голубчик! Это на вас не похоже. Ведь она не за деньги сошлась с вами.

- Я этого не говорю!

- Бросите вы ее... она погибнет. Помяните мое слово.

- Что ж мне делать? - почти крикнул он и встал со стула. - Я не могу напускать на себя того, чего нет во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь... На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без меня погибнет! А я бы с ней погиб... Во мне две силы борются: одна хищная, другая душевная. Вам я как на духу покаюсь.

Он круто повернулся и опять подсел к ней. Ему вдруг стало легко и почти радостно от этих слов. Потребность новой исповеди перед ней назрела. Ничего уже он не боялся, никакой обмолвки...

- Погиб бы я с ней! У Серафимы в душе Бога нет!.. Я и сам в праведники не гожусь... Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе... На таких, как вы, мне стыдно смотреть... Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня в зверя.

- Как вы жестоки к ней! - тихо вырвалось у Калерии.

- Нет, ей-ей, не жесток!.. И верьте мне, родная, я не хочу прикрывать таким приговором собственную дрянность. Она кричала здесь: "все мужчины - предатели!" В том числе и я, первый... Что ж... Ко мне она прилепилась... Плотью или сердцем - это ее дело... Я не стану разбирать... Я ей был дороже, чем она мне, - каюсь. И стал я распознавать это еще до приезда вашего. На ярмарке, в Нижнем, встретился я с одной актрисой... когда-то ухаживал, был даже влюблен. Теперь она совсем свихнулась и вдобавок пьянчужка, по собственному сознанию, а с ней у меня чуть не дошло...

Он остановился и покраснел. Это признание вылетело у него легко, но тотчас же испугало... Ему совестно было поднять глаза на Калерию.

- Вот видите, Василий Иваныч... Вы повинились ли ей?

- Нет, скрыл, и это скверно, знаю! Но тогда-то я догадался, что сердцем моим она уже не владеет, не трогает меня, нет в ней чего-то особенного, - он чуть было не обмолвился: "того, что в вас есть". - Если б не ее ревность и не наш разрыв, я бы жил с ней, даже и в законном браке, без высшей душевной связи, и всякому моему хищничеству она стала бы поблажать. Вас она всегда ненавидела, а здесь впервые почуяла, что ей нельзя с вами тягаться.

- В чем, голубчик?

Щеки его запылали. Он смешался и мог только выговорить:

- Ни в чем нельзя... кроме чувственной прелести. А прелесть эта на меня уже не действовала.

Он смолк и глубоко перевел дух. Калерия, бледная и с поблеклым взглядом, вся сгорбилась и приложила ладонь к голове: ей было не по себе - в голове начиналась тяжесть и в ребрах ныло; она перемогалась.

- Любовь все может пересоздать, Василий Иваныч... Как умела, она любила вас... Пожалейте ее, Христа ради! Ведь она человек, а не зверь...

- Я ей простил... Да и как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы! Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее ни прощение, ни жалость не переделает... Настоящая-то ее натура дала себя знать. Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею не наложил бы на себя!

Теркин схватил ее руку, - она уже сняла с нее перевязку, - и придержал ее в своих руках.

- Калерия Порфирьевна! Н/ешто мне не страшно было каяться вот сейчас? Ведь я себя показал вам без всякой прикрасы. Вы можете отшатнуться от меня... Это выше сил моих: любви нет, веры нет в душу той, с кем судьба свела... Как же быть?.. И меня пожалейте! Родная...

Губы его прильнули к прозрачной руке Калерии. Рука была горячая и нервно вздрагивала.

- Не целуйте!.. Голубчик! Василий Иваныч... За что? Да и боюсь я...

- Чего?

- От меня еще прикинется к вам болезнь... Знаете... сколько ни умывай руки... все есть опасность... Особенно там, в избах.

И, спохватившись, как бы не испугать его, она заговорила быстрее. Он заметил, как она коротко дышала.

- Скорблю я за вас, милый вы мой Василий Иваныч. Вас я еще сильнее жалею, чем ее. То, что вы мне сейчас сказали, - чистейшая правда... Я вам верю... Господь вас ведет к другой жизни, - это для меня несомненно... Вы меня ни за ханжу, ни за изуверку не считаете, я вижу. Во мне с детства сидит вера в то, что зря ничего не бывает! И это безумие Серафимы может обновить и ее, и вашу жизнь. Известное дело... Любви два раза не добудешь... Но какой? Мятежной, чувственной вы уже послужили... Серафима еще больше вашего... Я об одном прошу вас: не чурайтесь ее как зачумленной; когда в ней все перекипит и она сама придет к вам, - не гоните ее, дайте ей хоть кусочек души вашей...