Каникулы - Ирина Анатольевна Кавинская

же волк!» – подумала я и бросилась за парнем, но не пробежала и пары метров, когда дверь снова распахнулась. На пороге стояла моя мама. С первыми ее словами мне в лицо полетел белый медицинский халат.

– Рая, в каком ты виде! – крикнула она. – Я поседела на полголовы, когда увидела тебя на камерах! Что с тобой случилось?

И правда, я ведь была в одном лифчике. Поспешно натянув халат, я стояла, будто вросла в землю. Меня трясло. Мне хотелось броситься маме на шею, хотелось сказать, как я ждала ее, как надеялась, что она приедет спасти нас, но я не могла. Мама смотрела на меня так, словно я – провинившийся ребенок. Как будто я опоздала в институт, не сдала зачет или забыла купить корм кошке.

– Меня только что чуть не сожрал волк, – выдавила я.

– Волк? – удивилась мама. – Здесь испокон веку не было волков.

Что она скажет мне, узнав, что могло случиться в лагере между мной и Чан Мином? Может, «братья испокон веку пальцем не трогали сестер»?

– Ты из этой секты, мама? – не удержалась я. – Почему ты не сказала нам?

– О чем не сказала? – удивилась она. – О том, что твой отец – великий человек? Я ждала дня, когда Он призовет нас. Я знала, что этот день наступит, но до того должна была молчать. В отличие от других Его детей вы с сестрой не были благословлены возможностью расти рядом с Ним. Но именно вы нужны Ему. Я всегда знала это.

Я не верила собственным ушам. Моя мать – сектантка. Она обманула мужчину, который любил ее всю жизнь и которого я считала отцом. Она двадцать лет ждала, когда «великий человек» – Пастор – призовет ее.

– Где Катя? – спросила я.

– О, с ней все в порядке, не волнуйся, – мама небрежно махнула рукой. – Она отдыхает. Входи же!

Мама поманила меня внутрь, словно удивляясь тому, как так вышло, что я до сих пор стою на пороге. Мы оказались в просторном холле, залитом приглушенным светом. Мягкие ковры, хрустальные люстры, картины в массивных рамах, скульптуры – тут явно любили роскошь.

Мама вела себя как хозяйка. Грациозной походкой проследовала она к лестнице, ведущей на второй этаж, вдоль которой тянулись массивные деревянные резные перила. Стены тут были затянуты шелковой тканью. Вот тебе и «клиника»!

На втором этаже мы прошли по длинному коридору и остановились у одной из дверей.

– Он там? – спросила я.

– Нет, здесь твоя сестра. Хочешь увидеть ее?

Я кивнула, и мама распахнула дверь. Эта комната и впрямь напоминала больничную палату. Она была небольшой и просто обставленной: стол, тумба, кровать. При свете ночника на кровати я увидела Катю. Она спала. Рядом стоял штатив капельницы. Трубки вели к ее руке. Я вопросительно посмотрела на маму.

– Она спасла Его. Сдала крови в несколько раз больше нормы, – мама произнесла это с гордостью. – Но сейчас немного ослабла. Это пройдет.

– Чем он болен? – спросила я.

– Онкология. Химиотерапия дала хороший результат, но спровоцировала анемию. Потребовалось переливание крови.

– Химиотерапия? А как же «бансутанг»? Неужели не помог? – съязвила я.

Мама посмотрела на меня с удивлением:

– Надо же, я и не ожидала от тебя такой осведомленности!

– Он продавал этот препарат тысячам больных людей, убеждая их отказаться от другого лечения. А сам?

– Рая, прошу тебя, – голос матери вдруг стал мягким и вкрадчивым. – Ты не можешь судить Его. Это Пастор. Он видит и знает больше любого из нас. Он должен жить. Ради нас всех.

Она заглядывала мне в глаза с сомнением, словно собираясь уловить и пресечь любое противоречие. Я смотрела на бледную и изможденную сестру.

– Неужели из всех его детей никто, кроме Кати, не подошел? Вы же выкачали из нее всю кровь!

– У Пастора третья отрицательная группа, – ответила мама. – Катя – единственный ребенок с той же группой крови. Среди других его детей есть еще двое с первой группой – универсальные доноры, – но правилами общины запрещено переливание крови другой группы.

– Неужели нельзя было найти другого донора? Зачем было заставлять ее сдавать так много?

Мама посмотрела на меня как на умалишенную.

– В жилах Пастора не может течь абы какая кровь – только кровь его детей. Поэтому все вы и мы – ваши матери – были призваны Им.

Я уставилась на нее в непонимании. Перед ней лежала ее дочь – бледная и обессиленная, дочь, которая – по одному маминому слову – готова была отдать всю свою кровь до последней капли, но мама даже не смотрела в ее сторону: у нее горели глаза потому, что ее призвал Пастор.

– Катя спасла Его. Теперь она станет Наследницей – займет место Пастора в общине, когда Он отойдет от дел.

Мама произнесла это с особой торжественностью, почти с придыханием. Но чем больше горячности было в ее голосе, тем более ледяной холод охватывал меня. Казалось, в ней совсем ничего не изменилось: тот же глубокий взгляд, та же прическа с гладко зачесанными и собранными в толстый узел на затылке волосами, те же тонкие нервные руки, тот же голос. Она сменила строгий брючный костюм на яркий ханбок – только и всего. Но я не узнавала ее.

Не знаю, чем бы закончился наш разговор, но ему суждено было прерваться – случилось то, чего никто не ожидал. Дверь распахнулась, и вошел аджосси. Тот самый, что вез нас с сестрой из аэропорта неделю назад. Он был в белом халате, но выглядел испуганным: бледное лицо, дрожащие руки.

– Омоним, – залепетал он, обращаясь к матери, – там… Это… Я не знаю, кто это сделал…

Мама сорвалась с места и бросилась за ним. Я побежала следом. В противоположном конце коридора одна из дверей была распахнута настежь. Из помещения лился яркий свет. Аджосси и мама вбежали первыми, а мне в нос ударил тяжелый запах еще до того, как я ступила на порог. Войдя, я не сдержала крика.

Это была палата. Просторнее, чем та, в которой находилась сестра, и шикарно обставленная. На больничной кровати лежал мужчина. Он был без сознания. Пастора с портрета он напоминал разве что всклокоченными бровями, в остальном же – из-за бледного осунувшегося лица и резко очерченных скул – выглядел старым больным человеком.

Но ужас был не в этом. И мама, и аджосси, и другие находившиеся в комнате – а сюда сбежалось человек десять – уставились на пакеты с донорской кровью, подвешенные на штатив для капельниц. Пакеты были проткнуты и пусты. А кровь была повсюду.