Живи и помни (СИ) - "jane_lana_doe"

Всё решалось где-то там, далеко.

Трель стационарного телефона, походившая на раскат грома, заставила его вздрогнуть, подорвавшись на месте. Молча он схватил трубку и прижал её к уху. И почувствовал, как в одно мгновение всё внутри оборвалось окончательно.

Умерла. Пять минут назад.

Он не слышал практически ничего из того, что говорил ему врач. Он и не собирался его дослушивать. Нажав на отбой, он кинул трубку на стол и потянулся к бутылке. Мгновение — и она влетела в стену, разбившись на мельчайшие осколки и потеряв остатки содержимого. Крик сорвался с губ, и молодой человек рухнул на диванчик и уронил голову на стол, обхватив её руками. Теперь было бессмысленно сдерживать слёзы. Теперь бессмысленным стало всё.

Виктор Пчёлкин рыдал в голос, оплакивая ту, которую любил с семнадцати лет, августовским утром девяносто первого.

Не понимая, что в эти минуты умирал сам.

========== 32. Живи, Витенька. Живи и помни, что ты наделал ==========

Продавщица стояла за стойкой и лениво позёвывала, листая глянцевый журнал. Сейчас платье было дешевле пошить у портнихи, нежели покупать готовое, и потому продажи были, мягко говоря, не очень завидными. Что поделать, брендовые экземпляры сейчас мало интересовали народ. И девушка прекрасно это понимала.

Поэтому звон колокольчика, подвешенного над дверью, заставил её вздрогнуть и машинально поправить строго затянутый на затылке пучок. В глубине души тут же проснулась давно заложенная установка — до последнего держать потенциальную покупательницу.

Но в магазин вошёл мужчина.

И его внешний вид явно говорил о том, что деньги у него водились немалые. И это был хороший шанс.

— Молодой человек, могу я вам помочь? — девушка выпорхнула из-за стойки и подошла к мужчине. Тот окинул взглядом манекены, и про себя продавщица отметила, что он вёл себя как-то странно: заторможено и вяло. Да и глаза были какие-то словно мёртвые.

— Да… — голос оказался хриплым, и мужчина прочистил горло, прежде чем продолжить. — Мне платье нужно.

Оно и неудивительно, это же свадебный салон. Девушка поправила бейджик с именем Екатерина, словно бы кокетливо представляясь покупателю.

А он симпатичный. Странный какой-то, но весьма обаятельный. Еще и при деньгах точно — вон, как золото на руках блестело.

— Вообще-то, сложновато будет, — Катя улыбнулась, пытаясь заглянуть молодому человеку в синие глаза. — Без невесты как фасон подобрать? Вдруг ей не понравится?

Пчёлкин провёл рукой по волосам и попытался выдавить улыбку. Получился ледяной оскал.

— Ей уже всё равно. Мне в гроб платье нужно.

— Ой, — девушка даже сделала шаг назад от потенциального покупателя, явно растерявшись — уж такого ответа она никак не ожидала. Впрочем, профессионализм — дело сложное, и Екатерина его познала достаточно хорошо, чтобы быстро сориентироваться, убрать с лица заигрывавшую улыбку и лишить голос слащавых ноток. Не её кандидат, тут уж и не поспорить. — А… у вас хотя бы мерки есть?

— Да, — молодой человек полез во внутренний карман пиджака и вынул на свет листок бумаги. Катя невольно передёрнулась, взяв его в руку и развернув: пропорции оказались практически теми же, что и у неё. Едва ли не самыми маленькими. Да и бумажка наверняка из морга была.

— В какую цену хотите уложиться? — она подняла взгляд и сложила листок пополам. В любой другой ситуации этот вопрос так и остался бы не озвученным, но сейчас совесть предательским червячком ела девушку. Не разводить же на деньги в такой ситуации. Теперь понятно, почему он такой странный. Невесту хоронил…

— В любую.

Сейчас Виктору Пчёлкину, в самом деле, было абсолютно наплевать на деньги. Он бы с готовностью купил всё самое лучшее и дорогое, но не мог. Правила предписывали хоронить в определённых моделях. Он опоздал, и теперь мог купить лишь то, что разрешалось надевать на покойных. На покойных незамужних девушек. Он сам виноват. Он не успел.

Девушка кивнула и указала рукой на ряды вешалок.

— Вам нужно будет закрытое и с рукавами, другие нельзя…

Пчёлкин отрешённо взглянул на белые наряды. Рука потянулась к одному из платьев, и он осторожно коснулся пальцами нежного кружева. Внутри всё сжалось от горечи и пустоты. И ему пришлось на несколько мгновений закрыть глаза и качнуть головой, сдерживая слёзы.

— Извините.

— Ничего страшного, — Екатерина осторожно подхватила вешалку с тем самым платьем, к которому потянулся Виктор, и подложила под него руку, демонстрируя наряд целиком. Платье оказалось очень красивым. Скромным и простым.

Пчёлкин нахмурился, пытаясь собрать мысли в кучу и заставить самого себя думать. Он не имел права окончательно отрешаться от всего, потому что ни на кого, кроме него и добровольно вызвавшихся помогать друзей, надежды не было. Может быть, потом, когда всё пройдёт, он и выпадет из жизни…

Но сейчас надо было собрать последние силы в кулак.

***

— Вить, тут вещи отдали из больницы наконец-то.

— Какие вещи?

Тамара шмыгнула носом, несмотря на то, что Валера отчаянно просил её держаться. Напоминание о том, что «Ему сейчас в разы тяжелее», несильно помогало молодой женщине справляться с тяжким чувством скорби по давней знакомой. Валера протянул непрозрачный пакет другу.

— Мы только что оттуда. Я, правда, не знаю, что на ней было-то тогда, но все клялись и божились, что всё отдали.

Витя взял пакет и заглянул в него. Трясущейся рукой вытащил на свет жёлтое платье и легко встряхнул его. Вещица была разрезана по шву, а на плече и вовсе небрежно разорвана. И сейчас напоминала обыкновенную пёструю тряпку. Перекинув то, что когда-то было дорогим нарядом, через локоть, молодой человек вновь запустил руку в пакет, привлечённый тем, что блеснуло в нём буквально на мгновение.

Браслет. Они вернули даже его.

Тамара поджала губы, опухшими глазами наблюдая за тем, как машинально Витя перебирал тонкое плетение меж пальцев, глядя куда-то в пустоту. Он словно был не здесь, не с ними. И он отвернулся от них, сжав браслет в руке, и подставил лицо теплому августовскому солнцу, словно не желая пересекаться взглядом с сочувствовавшими ему друзьями.

***

…В прохладное помещение он вошёл самым последним. Не хотел, чтобы кто-то смел его торопить или мешать.

Гроб из красного дерева стоял у стены, а позади него — крышка с Распятием. Белый саван словно подсвечивался из-за яркой люминесцентной лампы, что едва слышно жужжала под потолком. Только этот звук нарушал тяжёлую тишину, давившую со всех сторон. Эти стены никогда не знали радости и веселья. Им были известны лишь слёзы и горе.

Его шаги отдавались гулким эхом, от которого по спине почему-то бежали мурашки. Всего каких-то пять шагов, но как тяжелы они были для совсем молодого мужчины…

Витя на мгновение задержал руку в воздухе, прежде чем откинуть шёлковую ткань, а после трусливо зажмурился, отвернувшись. Смотреть на неё было невыносимо. И, если раньше он плохо понимал, почему умерших сравнивали со спящими, то теперь он чётко увидел причину. Сколько раз он видел её спавшей, а сейчас был вынужден смотреть на хрупкое безжизненное тело. Он видел её в последний раз.

Ему говорили, что она не мучилась. Что, вероятнее всего, даже понять ничего не успела. Что была только вспышка боли, к которой она привыкла. И он понимал, что, скорее всего, так и было: смерть не успела поглумиться над ней и не оставила на лице практически никаких своих следов. Разве что нос заострился… А в целом… всё та же Лиза Черкасова, такая родная и близкая.

Лиза Черкасова. В гробу. В двадцать один год.

Молодому человеку пришлось задрать голову к потолку на несколько мгновений, чтобы немного прийти в себя. Осторожно он взял её руку, сложенную на груди, и сжал тонкие пальцы. Холодные, они словно обожгли его, но он не выпустил их, лишь сильнее сжав. Он держал её за руку в последний раз. Больше никогда не сможет сделать этого. Свободной рукой он провёл по её щеке и механическим движением поправил пушистые волосы, которые, как ему показалось, спутались; скинул на пол крохотную соринку с лёгкой белоснежной фаты. Пелена застлала глаза, но он больше не зажмуривался: он смотрел, не обращая внимания на выступившие слёзы. Он запоминал. Он хотел запомнить каждую черточку её лица, каждый сантиметр, потому что знал: всё это в последний раз. Теперь её не будет ни здесь, ни в Горьком, нигде. И он никогда больше не сможет бросить всё и приехать в другой город, чтобы просто увидеть её. Всё. Теперь некуда ехать.