Андрей Кожухов - Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– То же самое можно сказать и относительно вас.
– Нет, не то же самое. Полиция меня не знает, между тем как ваше имя открыто и на вас особенно злы. Кроме того, – прибавила она, – есть соображения чисто личные, по которым я одна должна продолжать это дело.
Андрей остановился прямо против нее.
– Личные соображения? – спросил он с удивлением. – Я вас не понимаю, Зина. Или если понимаю, что вы этим хотите сказать, то я самым энергическим образом должен протестовать. Такое дело нельзя переносить на узкую почву личных привязанностей. Мы предприняли освобождение Бориса как человека, дорогого для нашей партии, а не потому, что некоторым из нас он очень близок. Наши чувства и симпатии тут ни при чем.
– Я бы никогда не позволила рисковать кем бы то ни было ради Бориса, если бы я думала, что его освобождение – мое личное дело, – сказала Зина.
– Хорошо. В таком случае не всё ли равно, кто из нас будет вести дело? Вы противоречите себе.
– Нет, – возразила она. – Я говорила о прошлом. Теперь же всё переменилось к худшему, и в этом вся разница. Если бы Борис был мне чужой, я, вероятно, решила бы отказаться от дальнейших попыток. Но я не могу… Вот почему я одна должна взять на себя всё. – Она нахмурилась и опустила голову на стол, перед которым сидела. – Теперь вы, конечно, понимаете, – прибавила она более спокойным тоном, подымая голову, – что приходится иногда принимать в расчёт и личные мотивы.
Он сел около нее на стул и молча поднёс ее руку к своим губам.
Вырвавшееся у Зины признание только подтвердило то, что он давно уже говорил самому себе. Она просто горела на медленном огне. Постоянные ожидания, вечные думы о деле, от которого зависела жизнь Бориса, и ряд неудач – такие мучения были выше человеческих сил. Внезапное несчастие легче было бы перенести. Теперь страдания ее достигли такого предела, когда разум теряет контроль над чувствами. Если она останется в Дубравнике, то непременно выкинет что-нибудь отчаянное и погубит себя безо всякой пользы. Ее нужно увезти отсюда во что бы то ни стало.
– Послушайте, Зина, и вы тоже, Анюта. Вы должны мне помочь уговорить ее, – сказал Андрей, всё еще не отпуская руки Зины. – Вы совершенно правы, говоря, что, преследуемый по пятам полицией, я навряд ли могу быть полезен тут. Но этому помочь легко. Вот что я предлагаю: я отправлюсь завтра в Петербург и пробуду там недели две. Я начну бывать на студенческих сходках, в разных салонах и вообще постараюсь показываться всюду и наделаю как можно больше шума, чтобы привлечь внимание полиции. Когда она убедится, что я окончательно поселился в Петербурге, я тихонько вернусь сюда. Но вы должны доверить мне всё и уехать отсюда. Нужно иногда принимать к сведению и личные соображения, как вы говорите. Ведь вы убиваете себя здесь, и этого допустить нельзя. Примите мой совет, вызванный личной дружбой к вам – если не чем-нибудь лучшим, – только не упрямьтесь. Примите мое предложение, и давайте поменяемся местами! Что же вы молчите?
Зина задумалась, склонив голову. Ей больно было обижать Андрея отказом от предложения, сделанного в такой форме. Но она не могла иначе поступить.
– Нет, не могу! – сказала она.
Он встал со своего места и зашагал по комнате.
Вулич, прикорнув в углу, не решалась вмешиваться. Что она могла сказать после Андрея?
Андрей тоже молчал. Бесполезно было уговаривать Зину. Она решила погибнуть – и погибнет… Он не мог удержать ее и не в силах был осуждать ее за упрямство. Она не могла поступить иначе при данных обстоятельствах, и побуждения ее были хорошие. Но никому не было от этого легче.
– Не женись, молодец, слушайся меня! – вырвалось у Андрея, и эти слова лучше всего выражали его чувства в ту минуту.
Поучительное замечание не относилось ни к кому лично, и меньше всего к Зине, которая не могла уже воспользоваться благим советом.
Но именно Зина и откликнулась на него. Она обрадовалась возможности переменить разговор.
Задумчиво облокотившись на стол, она чертила пальцем узоры по скатерти.
– Такова мораль, выведенная вами из басни, не правда ли?
Андрей промолчал. Зина ласкала теперь рыжего кота Ваську, который, желая присоединиться к компании, прыгнул к ней на колени. Она не спускала с Андрея вопрошающего взгляда.
– Ну да. Так оно и выходит, – сказал он, наконец.
Он старался отнестись к решению Зины с покорностью и смирением, насколько это было в его силах. Если такая хорошая женщина с такими прекрасными побуждениями решила так, а не иначе, значит, так нужно. Он не надеялся увидеть ее еще раз до отъезда, и его единственным желанием было не испортить тех немногих часов, которые им оставалось провести вместе.
Он сел около нее.
– Тем, которые ведут такую жестокую борьбу, как наша, приходится закалять сердца против нежных чувств, – сказал он задумчивым тоном.
Он был расстроен и не чувствовал охоты вступать в спор. Но на этот раз Зина перешла в наступательный образ действия. Она много думала о вопросе, вызвавшем замечание Андрея, особенно в последнее время. Ей не хотелось, чтоб Андрей расстался с нею под впечатлением, что она теперь относится отрицательно к тому, что так высоко ценила прежде.
– Почему же вам не принять в таком случае теории Нечаева[38], – сказала она с лёгкой иронией, – по которой, чем больше революционер походит на бревно, тем ближе он к совершенству? Все сильные человеческие чувства налагают на вас, некоторым образом, путы. Но скажите, какой прок от людей, неспособных на такие чувства?
– Вы смешиваете два совершенно различных рода чувств, – уклончиво ответил Андрей.
Зина собиралась возражать… Но как раз в эту минуту случилось нечто, окончательно прервавшее их разговор.
– Погодите минутку. Как будто стучат, – насторожился Андрей.
Они стали прислушиваться. Стука не было слышно, но раздался странный шум, как будто горсть мелких камешков была брошена в оконное стекло.
– Шалость какого-нибудь мальчугана! – заметила Зина.
Вулич открыла окно и, выглянув, радостно воскликнула:
– Василий! – Она бросилась вниз, чтобы впустить его.
Через минуту рослый Василий с сияющим лицом показалась в дверях. В одной руке у него был чемодан, в другой – узелок с бельём.
Андрей и Зина поднялись ему навстречу, чтобы обнять и приветствовать его, будто он возвратился из дальнего путешествия.
