Круглый год с литературой. Квартал третий - Геннадий Красухин

В 1934 году Шергин принимает участие в Первом съезде советских писателей, становится членом Союза писателей.

После войны он выпустил книгу «Поморщина-корабельщина», которая была подвергнута резкой проработочной критике с вульгарно-социологических позиций. Стиль писателя был назван «грубой стилизацией», его обвиняли в «Извращении народной поэзии». Десять лет книги Шергина были недоступны читателю.

Но в 1955-м общественность добилась организации творческого вечера писателя в ЦДЛ, после которого издательство «Детская литература» выпустило его сборник «Поморские были и сказания» (1957).

Наиболее полное прижизненное издание Шергина «Запечатлённая слава» вышло в 1967 году.

Умер писатель 30 октября 1973 года.

29 ИЮЛЯ

С Владимиром Дмитриевичем Дудинцевым, родившимся 29 июля 1918 года, меня познакомил Владимир Михайлович Померанцев. Мы сидели в ЦДЛ за одним столом, и я смотрел на обоих как на легенду моей юности. Владимира Михайловича, которого тогда били за статью «Об искренности в литературе», я знал уже близко, и вот сижу с другим героем – автором романа «Не хлебом единым», который напечатал Симонов в «Новом мире» и по поводу которого дважды собирались московские писатели. Первый раз роман был горячо одобрен, но через несколько дней – так же горячо разгромлен. Я в школе читал и стенограммы этих заседаний, ходившие в списках, и страстную речь Паустовского не столько в защиту романа, сколько обличающую его номенклатурных героев.

Сидя с Дудинцевым за одним столом, я сказал ему о том, что думаю теперь: именно речь Паустовского и заставила партийную номенклатуру остро возненавидеть писателя. Владимир Дмитриевич согласился. Он вообще, как сказал, не ожидал подобного резонанса, а потом увидел, кто по-настоящему его враг, – номенклатура. Ведь и Симонов ничего подобного не разглядел, удивлялся Дудинцев, а уж у Константина Михайловича чутьё бежит впереди, как минёр на опасном поле.

Любопытно, что и Померанцев, и Дудинцев были по профессии юристами. Дудинцев даже служил в военной прокуратуре. Правда, после четырёх ранений в боях под Ленинградом в артиллерии, в пехоте.

Основательного продолжения наше знакомство с Дудинцевым не имело. Но встречались и приветствовали друг друга как хорошие знакомые. С Померанцевым я, можно сказать, сроднился, работая в журнале «Семья и школа», где он был членом редколлегии по литературе. А с Дудинцевым у нас такой общей площадки не было. Однако, когда ему в «Литгазете» заказали отрицательную рецензию на какое-то «новомировское» произведение, о каком он сказал кому-то, что оно ему не нравится, – он позвонил мне посоветоваться, как быть? С одной стороны, его давно уже не печатали, не поминали, а с другой – замаячило снятие табу с его имени. Я честно сказал, что рецензия его не украсит. И по тому, с какой горячностью он набросился на то «новомировское» произведение, как резко стал говорить, что всё-таки дать отпор халтуре не грешно, понял, что он уже всё решил без меня.

Правда, в «Литгазету» он рецензию не отдал. Напечатал её в «Литературном обозрении». С тех пор до самой его смерти 22 июля 1998 года я его не видел и с ним не говорил.

В годы перестройки он напечатал роман «Белые одежды», за что сразу же получил государственную премию. Но, думаю, что, присуждая её, учли и тот разнесённый в пух и в прах роман о том, как задушила номенклатура изобретателя.

Собственно, и в «Белых одеждах» речь идёт о противоборстве с той же номенклатурой, поддерживающей академика Лысенко и его сторонников, о том, как приходится ради науки маскироваться антилысенковцам, подвиг которых соотнесён с религиозным подвигом Святого Себастьяна, который был начальником охраны римского императора Диоклетиана, жестокого гонителя христиан. Себастьян тайно крестил во Христа полторы тысячи человек, и когда это открылось, принял мученическую смерть, расстрелянный тысячью стрелами. Так-то оно так. И всё же такие параллели показались мне проведёнными в романе искусственно. Впрочем, мой немецкий знакомец Вольфганг Казак говорил ещё о «Не хлебом единым», что не столько художественными достоинствами отличается роман, сколько обозначенной в нём борьбой между силами добра и зла. Вот и о «Белых одеждах» я могу сказать то же самое.

Яша Козловский наиболее верно описан в книге Владимира Войновича «Иванькиада». Я знал его довольно близко много лет. Знал за ним привычку не портить отношений с работниками печати. Входя, допустим, к нам в газету, он надевал благодушную маску, в которой показывался уже вахтёрам. Шёл по коридору, раскланиваясь направо и налево. Мне говорил: «Мы должны поддерживать друг друга. Я член литфонда, так что если нужна будет путёвка или пособие…» Эти посулы меня не манили. Мне же всё время доставались Яшины книги с тёплыми надписями. Он, в отличие от других переводчиков, таких, как Тарковский, или Липкин, или Гребнев, выпустил немало собственных стихотворных сборников, на которые помогал редакциям заказывать положительные рецензии.

«Закажи, – говорил он мне, – такому-то». «Такие вещи я самостоятельно решить не могу, – говорил я. – Иди к Кривицкому». И через какое-то время Кривицкий вручал мне Яшину книгу: «Надо бы дать рецензию», – говорил. «Мы в прошлом году рецензировали сборник Козловского», – напоминал я. «Не может быть», – вскидывался Кривицкий и подходил к столу, где громоздились стопки пошивок газеты за прошлые годы. «Да! – изрекал, убедившись, что я прав. – Ну, тогда не заметим».

Но не заметить не получалось. Козловский доходил со своими дарственными экземплярами до Чаковского. Тот, выслушивая информацию Кривицкого, досадливо ронял: «Ну, сделайте что-нибудь, где-нибудь упомяните. Мне уже о Козловском Гамзатов звонил!»

Легче всего было вставить небольшой отзыв в обзор читательских писем, посвящённый современной поэзии. Разумеется, читатели о новой книге Козловского в газету не писали. Но этого и не требовалось. Выдумывали читателя сами: дескать, прав какой-нибудь Никонов из Ярославля, когда пишет, что в самое последнее время книжная полка поэзии пополнилась такими интересными сборниками, как… Сюда и вставляли Яшину книгу.

Не скажу, что это ему нравилось, но запомнил, как на одном из писательских собраний он сказал: «У меня нет ни одной книги, не замеченной большой литературной печатью». Особенно при этом он упирал не на нашу газету, а на «Литературную Россию», которая и в самом деле печатала всякий раз развёрнутые положительные рецензии на Козловского. Объясняли это огромным влиянием, которое оказывал на редакцию тот же Расул Гамзатов.

Так что Володя Войнович списывает из жизни, воспроизводя в «Иванькиаде» фразу Козловского о том, что Иванько ему не так уж и нужен: у него уже есть Гамзатов.

Талантливым ли переводчиком был Яков Абрамович Козловский, родившийся 29 июля 1921 года? Мне лично кажется, что того же Гамзатова Н. Гребнев переводил более узнаваемо. Написал несколько песен на переводы Козловского из Гамзатова композитор Оскар Фельцман. И всё же таким шадевром, как «Журавли» Яна Френкеля на слова Гамзатова в переводе Гребнева они не стали.

Думаю, что Козловский не был оригинальным переводчиком. Порой в его переводах трудно отличить Гамзатова от Кешокова, Кулиева от Юсупова, Шинкуба от отца Гамзатова Цадаса. Их восточные лирические излияния очень похожи, а когда нет в стихах присущей только данному народу национальной специфики, то понять, какому из поэтов они принадлежат у Козловского нелегко.

Как оригинальный поэт он пытался (простите тавтологию!) оригинальничать. Уповал на каламбурную рифму.

Это кто стрелой из лукаПрострелил головку лука?!Я ни слова, как немой,Словно выстрел был не мой».Снег сказал: – Когда я стаю,Станет речка голубей,Потечёт, качая стаюОтражённых голубей.Вместо рубахи не носите брюк вы,Вместо арбуза не просите брюквы,Цифру всегда отличите от буквы,И различите ли ясень и бук вы?

Интересно? Любопытно, как любое фокусничанье. Смысла в этом подчас не доищешься:

Говорили тиграм львы:– Эй, друзья, слыхали ль вы,Что не может носорогПочесать свой нос о рог?

Об этом, скорее всего, тигры и не слыхали. Но читатели не слыхать подобные каламбурные рифмы не могли. Сразу вспоминается Минаев, обращавшийся С КАЛАБУРОМ к финским СКАЛАМ БУРЫМ.

Или такое общеизвестное: «Однажды медник, таз куя, / Сказал жене, тоскуя: / – Задам же детям таску я / И разгоню тоску я».

Не получилось у Козловского, скончавшегося 1 июля 2001 года, быть оригинальным поэтом.