Солнце над Бабатагом - Александр Листовский

— Да, — сказал Лихарев. — Ибрагим-бек беспощадно расправляется со всеми, кто как-либо помогал нам в прошлом году. Множество людей казнено. Головы их возят по кишлакам для устрашения народа. Главари басмачей насильно заставляют население клясться, на коране не помогать нам… Очень плохо, что нашим частям пришлось уйти из Восточной Бухары после разгрома Энвер-паши.

— А почему вы ушли?

— Год был неурожайный. Кормить бойцов было нечем. А доставлять сюда продовольствие и фураж по торным дорогам невозможно. Бот и пришлось выбирать; или обречь народ на голод, или уйти. — Лихарев взглянул на часы. — Ну, скоро пора двигаться, — сказал он. — Давай, Павел Степанович, попьем чайку на дорогу…

Повозки тарахтели по каменистой дороге. Ездовые понукали, покрикивали на уставших лошадей.

— Я, хорошая моя, медицину очень даже уважаю, — говорил ездовой Грищук, обращая свое бородатое, с большим носом лицо к сидевшей рядом Маринке. — Если б не медицина, то я бы давным-давно пропал. Да. Меня бешеный пес покусал. Полканом звали… Ах, чтоб ты сдох, дармоед! — вдруг вскрикнул Грищук, опуская кнут на левую в паре лошадь. — Обратите внимание, сестрица, до чего несознательный этот конь! Ну никак не тянет, притворяется. И потеет для виду. Уж такой хитрющий.

— А как же вас все-таки, собака-то покусала? — спросила Маринка, желая продолжить начатый ездовым рассказ.

— Как покусала? Да очень просто. В восемнадцатом году получил я отпуск по ранению. Я сам тульский житель, деревни Дедилово. Может, слыхали? Ну, приезжаю. А хозяйства у меня всего одна хата и этот самый Полкан… Жену-то я еще в ту войну схоронил. Пошел до брата. Давай, говорю, моего Полкана, все не так скучно мне будет. Ну, пожил с неделю. Только смотрю, пес корму не жрет. Что такое? А тут брат ко мне зашел. Я и говорю, «Полкан, мол, заболел. А он насмешничает. «Эх, — говорит, — беда какая! Корму собачка не ест. Облопалась, вот и не жрет, доктора пригласи, он лекарство ей даст». Пошутил он так и ушел, а дело-то, хорощая моя, и впрямь-таки плохо вышло. Смотрю, мой Полкан совсем странный стал. То визжать начинает, то бродит по хате всю ночь, углы обнюхивает, то лежит целые сутки… И вот раз ночью как взвоет он не своим голосом. Я аж привскочил! А ночь такая лунная… Гляжу, что такое? Стоит посередь хаты какая-то чужая собака. И до чего страшная: шерсть дыбом, голова вниз, с языка слюна, а в глазах пламя горит… Не сразу я и признал в ней Полкана, «Полканушка, — говорю, — что с тобой?» А он как кинется на меня, да — за ноги. И давай их грызть, и давай!.. Ну, тут я догадался, и со всей силы его кулаком по голове! Перевернулся он и пал мертвый. Но уже поздно: ноги-то у меня как есть все покусанные, и кровь бежит. Я схватился — и до брата. А он говорит: «Плохо дело: пес-то ведь бешеный». Ну, тут одну бабку позвали. Теперь-то я соображаю, что это одна морока, но тогда я недопонял:. Да… Приходит та самая бабка и давай меня лечить. Чего лучше: и про море-окиян, и про остров про Буян, и про змею лютую толковала над-ковшиком. И давала мне ту воду пить. А потом с уголька брызгала. Сделала она все это с полным усердием и говорит: «Теперь беспременно будешь здоровый». Взяла сто рублей и пошла.

— Какая же это медицина? — сказала, смеясь, Маринка.

— А вот погодите. — Грищук обещающе посмотрел на нее и продолжал: — Встал я наутро, и тут мне в голову ударило, что все это морока одна. Взял палку и в больницу пошел. От нас двадцать верст больница та. И, понимаете, хорошая моя, в аккурат угадал. Только прихожу, а доктор куда-то собрался. Уж в телеге сидит. Я ему тут все как есть выложил. А он говорит: «Молодец, Грищук, что дурману не поддался. Значит, ты есть сознательный человек». Тут меня, раба божьего, разом в Москву в больницу, где укушенных лечат. Там и вылечили… А ну, сестрица, я слезу, гляди, как круто, — сказал Грищук. Он привстал и ловко выскочил из повозки.

— Я тоже сойду, — сказала Маринка. Она двинула Ногой, но вдруг болезненно вскрикнула, схватившись за стенки повозки.

— Куда? Сиди! — прикрикнул Грищук, строго взглянув на нее.

У перевала стоял сплошной гул. Лошади выбивались из сил: низко опустив головы, с налитыми кровью глазами, они скользили подковами, часто останавливались и шумно водили потными, запавшими боками.

— А ну, берись веселей.! — бодро распоряжался Харламов. — Дуй до горы, а в гору наймем,!.. Ну, орлы, взяли! Поше-е-ел!

Бойцы подхватывали, кто за колесо, кто под кузов, и с дружным криком выкатывали повозки на перевал.

— Немедленно слазь! А ну, слазь к чертовой матери! — зло крикнул Харламов, приметив в одной из повозок голову схоронившегося под брезентом человека. Голова зашевелилась, и показался заспанный писарь Терещко.

— Чего шумишь, старшина? — спросил он сердито.

— Вылазь, говорю! — багровея, крикнул Харламов.

— А может, я больной?

— Вылазь! Знаем мы вас, симулянтов! А ну!

— В чем дело? — спросил Седов, подходя к ним и оглядывая повозку.

Да как же, товарищ военком, — запальчиво заговорил старшина. — Кони падают, а этот вот в бричке барином едет. Я ему шумлю — вылезай, а он, стало быть, еще отговаривается — больной, мол!

— Слезайте, — коротко сказал Седов.

— Ну что ж, и слезу, — согласился Терешко. Он легко выскочил из повозки, постоял, посмотрел, сказал: — Хуже нет, как в гору, — и полез на перевал.

Солнце садилось. С перевала открывался широкий вид на лежавшую под ногами горную панораму.

Обгоняя повозки, прошел рысью 2-й эскадрон, ранее оставленный Кудряшовым в помощь обозу.

— Ладней крепи тормоза! — крикнул, проезжая мимо, Харламов.

Ездовые подвязывали цепи к задним колесам, в последний раз проверяли упряжку.

Впереди прозвучала команда. Обоз Тронулся, оставляя большую дистанцию между повозками.

— Ну, сестрица, поехали, — спокойно сказал Грищук. — Господи благослови…

Он тронул вожжи. Бричка покатилась, подпрыгивая на каменистых неровностях. Быстро темнело. Но еще были видны бесконечные петли спускавшейся в глубокую котловину узкой дороги.

Засмотревшись на закат, Маринка не сразу заметила под ногами бездну. Она похолодела, увидев, что колеса катились почти по самому краю обрыва. «Ну вот, — подумала девушка. — Того и гляди, разобьемся, а я не ответила на последнее Митино письмо». Но ей вдруг стало стыдно. «Едут же другие, — подумала она, — и, конечно, Никто не боится. А разве я трусиха? Нет. Значит, и я не должна бояться…»

Солнце померкло. Из глубины ущелья повеяло холодом. С каждым поворотом горы сходились теснее, дорога становилась круче, и Маринке временами казалось, что передняя повозка проваливается в глубокую узкую штольню…

Месяц вышел над перевалом, залив окрестности призрачным светом. Всюду чернели пропасти, поднимались хребты и острые пики.

Клочья тумана цеплялись за выступы скал, принимая очертания скорченных окаменевших людей и чудовищ. Маринка старалась не смотреть на сбегавшую к Дербенту каменистыми кручами бездну.

Спуск продолжался уже более часа. Внезапно за поворотом, где глубоко внизу слышался глухой рев потока, замигали огни. Они то вспыхивали, то угасали.

— А хорошо, сестрица, что ночью спускаемся, — заметил все время молчавший Грищук, — днем было бы куда страшнее. Как вы считаете?

— Конечно, — согласилась Маринка. — Ой, что это? — тревожно спросила она, чувствуя, как повозка вдруг быстро покатилась под гору.

— Тпру! Тпру! — вскрикнул Грищук. Он уперся ногами в подножку, откинулся назад и натянул вожжи, стараясь, остановить лошадей.

При свете месяца Маринка увидела, как передняя повозка переехала висящий над пропастью мостик.

— Тпру! Тиру! — кричал Грищук. — Тпру, окаянные!

Повозка влетела на шатавшийся из стороны в сторону бревенчатый мостик и, скользнув по самому краю, выкатилась на плоскогорье. Дорога сразу расширилась…

— Ой, — переведя дух, проговорила Маринка, — а я думала, упадем!

Грищук взглянул на побледневшее лицо девушки.

— Что вы, хорошая моя? Разве можно? Тут убьешься, — сказал он спокойно, кивнув в сторону пропасти. — Нате, подержите вожжи. Я посмотрю, что такое случилось. — Он слез с повозки и стал возиться где-то у задних колес. — Ну да, — сказал: он, — цепь лопнула. И, скажи, как она лопнула?

— Это кто? Грищук? — спросил из тьмы голос Харламова.

— Он самый.

— Ну, как у тебя?

— Порядок.

— Снимай цепь. Здесь ровное место.

Грищук снял цепь и прыгнул в повозку. Лошади тронулись. Вскоре показались глинобитные стены и черневшие купы деревьев. Обоз въехал в Дербент.

Две смуглые девушки в цветных рубашках до пят сидели на террасе, устланной темно-красным ковром, и вышивали пестрое сюзане. Третья, молодая женщина с поблекшим лицом, присев на корточки и позванивая висевшей на груди завеской монет, быстро вертела ручку поставленной на пол швейной машины.