Свиток проклятых - Виталий Сертаков

Так случилось, что девушка вначале посмотрела вверх, туда, где солнце. И замерла надолго. То, что она прежде принимала за назойливую темную тучку, упрямо болтавшуюся в зените, оказалось самой настоящей крепостью, почти как на средневековых полотнах. Крепость висела себе спокойно в небе, точно вырванная из земли вместе с куском скального основания. Там даже росла трава и кусты. Вот только башни и стволы орудий торчали во все стороны, даже внизу. А наверху сверкали маковки собора.

– Китеж-град, – удовлетворенно покивал слепец, – Вестник, я все волновался, приметит она или нет. Не всяк крепость-то различает, на то и Китеж. И что вы думаете? Достаточно всего двух снежных дэвов для поддержания в летучем состоянии.

– Дэвов? Это же черти из арабских сказок! – проявила осведомленность Вожатая.

– Грех вам, – обиделся Оракул. – Туда митрополит раз в неделю поднимается, навестить гарнизон, а вы про чертей. Пора привыкать, что не все во вселенной ездит на бензине.

Женька покрутила настройки. Горизонт прыгнул навстречу. Сначала девушке показалось – среди цветастых полей раскиданы гнезда сказочных птиц, такие колючие клубки. Но покрутив колесико, убедилась, что это деревни, окруженные плотной живой изгородью, сквозь которую не смог бы проломиться даже слон. На внешних пологих склонах кратера широким меховым ошейником рос сосновый лес, но чуть ниже расстилались обработанные поля. Охряные, голубоватые, оранжевые квадратики чередовались с сочно-зелеными выгулами, где едва заметно ползали крошечные черные и цветные точки. Коровы же, удивленно обрадовалась Женька, вот это да, тысячи коров! И сразу погрустнела, вспомнила единственную буренку в их поселке, к которой папа бегал за молоком.

Но долго грустить здесь не получалось. Над далеким, почему-то слегка вогнутым, горизонтом, комками позолоченной сахарной ваты, бугрились облака. В туманной дымке просматривались контуры еще одного плоского вулканического кратера, также укутанного сетью легких мостов.

– Москва-матушка там, – сообщил Оракул. – Слышите, вроде бабахнуло вдали? Это они новый белый кремль строят, мрамор взрывают. Если все пойдет, как надо, завтра поедете, навестите старопрестольную.

Чуть позже, покрутив колесико, Женька обнаружила, что вовсе не мушки мешают ей смотреть. За невидимой границей мостов, шатром прикрывающих Москву и Питер, кружили крылатые тени. Большие птицы, а может, вовсе и не птицы, патрулировали воздушное пространство. Каждая из стремительных крылатых теней парила строго в своем горизонте, не поднимаясь и не спускаясь вниз. Сколько Женька ни напрягала зрение, так толком и не смогла их рассмотреть. Оракул молчал, словно оглох. Женечка не обижалась, инвалид так поступал всегда, если дело касалось государственных секретов. Зато она прекрасно рассмотрела еще один гражданский транспорт. С юга показалась стая птиц. Белокрылые орлы, связанные почти невидимой упряжью, влекли за собой гусеницу, размером с троллейбус. Вблизи гусеница обернулась изящной гондолой, непонятно как держащейся в воздухе. На подлете к сторожевым башням стая заложила вираж, принялась снижаться. В гондоле горел свет, промелькнул седой мужчина в турецком тюрбане, длинноволосая женщина с ребенком на руках. Женька поводила биноклем, обнаружила на гребне стены полосатые будки, здание с гербом, несколько шлагбаумов.

– Южная таможня, – услужливо подсказал Оракул. – А это, кажется, парижский литерный на подлете. Его Высочество прибыл, стало быть, и нам пора.

Лошади побежали быстрее, горизонт спрятался за высокой каменной стеной, Женечка вернула бинокль. И вдруг зычно ударил колокол, за ним второй, третий, окончательно и бесповоротно накрывая столицу радостным перезвоном. Женька думала, колокола не могут долго звенеть, отобьют сейчас положенное время и успокоятся. Но они не успокоились. Источник звука оказался очень близко. Слева по ходу движения распахнулось широкое утоптанное пространство, там вздымался двенадцатиглавый собор, очень похожий на питерский Спас на Крови. Только этот был гораздо красивее, словно облитый струящимся изнутри светом, весь в витражах и ликах праведников. Двое звонарей, полуголые, раскрасневшиеся, ожесточенно дергали за веревки, наращивая чудесную светлую мелодию. Перед высокими резными воротами собора собиралась громадная толпа. Люди шли пешком, со всех сторон, точно ручейки вливались в живое озеро. Богатые и нищие, горожане и явные чужестранцы, смуглые, слишком мелкие, или, напротив, огромные, все перемешались в кучу, тянули шеи, подсаживали на плечи детей. Когда двери собора стали открываться, многие, крестясь, опустились на колени. Изнутри показалась процессия, мужчины в белых покрывалах несли кадильницы и хоругви. Колокола уже не пели, торжественно надрывались. Казалось, дрожит и вот-вот треснет сам воздух.

– Что здесь будет? Праздник какой-то?

Оракул почему-то промолчал. Сама того не замечая, Женька вскочила, вытянулась, прижалась к окну. Ни папа, ни тетки, ни бабушки никогда не заставляли ее верить в Бога, и даже батюшка в больнице не принуждал креститься. Если по телевизору показывали крестный ход, или литургию, Женька могла посмотреть, как на любой праздник…

Но здесь происходило что-то другое. На площади не мелькали ворчливые старухи, противные богомолки в черном, там преобладали молодые горожане. Что-то настолько искреннее, честное и правильное светилось в их лицах, что хотелось выйти и побежать. И обнять их всех. А еще очень сильно захотелось вернуться обратно, в сырой, промозглый Питер и закричать во весь голос. Закричать, что неправильно жить в грязи, болезнях и ненависти, неправильно жить, непрерывно обманывая друг друга! Объяснить им как-то, запутавшимся, злым, таким как папина Наташа, что есть совсем другая жизнь, понятная, теплая, мирная. И никакой не рай, всего лишь мир, где каждый делает свое дело, назначенное судьбой, и не пытается отнять хлеб у соседа. И что если честно делать свое любимое дело, становятся явью и нормой любые, самые чудесные чудеса…

– Что здесь такое? У вас какой-то праздник? – Женька обнаружила себя плачущей, уткнувшейся Вестнику в плечо. Та нежно гладила по голове забинтованными пальцами.

– У нас праздник, – шепнула Ольга. – Город молится за Тайную Вожатую.

Глава 29. Шакалы Кали

– Эгемон, слева!

Сквозь изгибы красного песчаника, спускаясь из щелей пещеры, к нам прыжками неслись те, кого мы приняли за собак. Неясные скользкие призраки, в полумраке все они казались сизыми, крапчатыми, как крылья гарпий. Звери бежали молча, узкогрудые, словно продавленные в спине, в темноте они показались мне сперва обычными друзьями пастухов, быть может, слишком крупными. Но я ошибся, поверив глазам. Нам всем предстояло совершить еще немало ошибок, эта едва не стоило всем жизни.

– Исайя, нам одним не удержаться, доставай свой кнут, – прорычал некромант.

Наша ошибка состояла в том, что мы привыкли к их трусости. Собаке должно бояться людей. Даже трехлетнему ребенку известно, что самый грозный пес знает свое место у ног хозяина. Мы смотрели, как они бегут к нам, различали на них следы хозяйской ласки, и не верили в их безумие. Но эти звери не теряли разум. Костры подземных пастухов охраняли те, кто не желал расставаться с лунными песнями.

– Отходите к скалам, я их задержу, – дядя Лев закашлялся. Мне тогда уже не понравился его кашель, но разбираться было некогда.

В далекой древности боги научили людей доить коз, кроить плащи из бычьих шкур и коптить свиные ребра. Но скоро стало ясно, что человек один не может защитить свои стада. Тогда к человеку послали одиноких волков, тех, кто потерял стаю. Волку полагалось стелить на сырой земле, но кормить горячим мясом, как брата. Так поют у костров скифы, песни их подобны лунному вою, и тому есть причина. Когда-то первые кочевники еще не умели приручать огонь, но им уже приходилось оставлять детей под присмотром матерей-волчиц. Волчицы не откликались на слабые имена, кусали протянутую руку, но сами не заметили, как человек выманил у них снежную тоску, отобрал верность их щенков, и вдобавок пропитал их шерсть своим запахом. Человек перехитрил зверя. Так поется в колыбельных. Позабыв лунные песни, волки ужаснулись, ведь теперь дикие сородичи возненавидели их. Онемевшие волки бежали за человеком, его лошадьми и кибитками, и чувствовали себя всюду чужими. Чтобы стать своими, волки решили научиться говорить, как люди, но от долгого поедания костей их глотки стали шершавыми, волки смогли лишь лаять. Потом у матерей-волчиц стали рождаться борзые с гладкой шкурой цвета спелых маслин, алабаи с лохматой шерстью до земли, мастифы с пастью, способной держать добычу даже после смерти, и много других. Все зависело от того, где кочевали, и чем занимались люди. Щенки не помнили лунных песен, они забавно тявкали и играли с человеческими сосунками. Так возникли собаки.