Шальная графиня - Елена Арсеньева

Тюрьма оказалась самым обыкновенным домом, выстроенным по старому боснийскому образцу: верхний этаж нависает над нижним, со двора, через открытую галерею, ведет в комнаты лестница. Наверное, когда-то в этом доме был товарный склад, потому что со второго этажа вел во двор глубокий желоб для спуска мешков. Кое-где у дверей стояла стража, но немногочисленная, не было даже чардака – вышки для часового: османы знали, что страх за судьбу близких надежнее всего обережет заложников от искушения спастись бегством!

Вук со связанными руками стоял на обочине (рядом два янычара при саблях наголо), когда сербы покидали тюрьму. Каким-то образом они уже узнали, что этот монах, порою нервно подергивающий плечами (грубая шерсть рясы немилосердно натирала тело!), – виновник их страданий, а потому много чего довелось выслушать Вуку. Но сербскую брань он так и не успел изучить, а потому большую часть проклятий не понял, хотя разъяренные взоры и сжатые кулаки говорили сами за себя. Один низкорослый, кряжистый серб так двинул его в плечо кулаком (выше, слава богу, не достал), что Вук не удержался на ногах и рухнул на траву, задрав ноги и похвалив себя за то, что не соблюл до точности маскировку и надел под рясу холщовые штаны.

Янычары, заливаясь смехом, помогли ему подняться – и Вуку ничего не оставалось, как стерпеть еще и их насмешки и побои, а не только сербов. Но случалось ему ловить и задумчивые взоры, видеть признательность на лицах заложников – эти понимали, что не все так просто здесь, как кажется... Вук пытался найти Божидара Балича, но не удалось – ведь он никогда не видел его прежде.

Наконец заложники ушли – и «монаха» провели на второй этаж, втолкнув в комнату, которая была, конечно, тесна для пятидесяти узников, но более чем просторна для двоих заключенных. Двоих – потому что Вук с изумлением обнаружил забившегося в угол невероятно чумазого парня, который в ужасе уставился на открывающуюся дверь, но при виде монашеской рясы осенил себя крестом и радостно завопил:

– Падре! Бог послал тебя спасти душу криштянина! [36]

Он рухнул на колени, пополз к Вуку и поднес к губам край его рясы, а тот стал столбом, не зная, то ли горевать, то ли смеяться. Он-то думал, что окажется единственным католиком в Сараеве!

Владо Слипчевич и впрямь был латином-хорватом из маленького городка Брода, что стоит на самой границе Османской империи и Австро-Венгрии. Он явился в Боснию, чтобы спасти от небесной кары свою родную сестру. Десять лет назад (сестра была намного старше Влада) она сбежала из дому, чтобы выйти замуж за богатого серба, приняв православную веру. Недавно тот умер, оставив вдове значительное наследство. Прослышав об этом, старый Слипчевич решил, что настала пора простить дочку, которую он когда-то в сердцах проклял. И тут до него дошли вести, что вдовушка решила скинуть белый траурный плат и снова выйти замуж... на сей раз за мусульманина – и, конечно, принять его веру. Это уж было слишком для Слипчевича! Бог с ней, с верою, с дочкою, но деньги, деньги! Он немедленно приказал Владо ехать в Сараево, разыскать сестру и вернуть ее домой, пусть даже силою отговорив от ужасного брака. Послушный Владо пустился в путь, нашел сестру... но, на беду, в доме появился ее жених. С полуслова он разгадал замысел будущего шурина – и отправил его в тюрьму при полном согласии невесты, для коей радости нового супружества оказались куда важнее судьбы брата, которого она почти и не помнила.

Владо, конечно, был потрясен таким вероломством. Но к его злоключениям вскоре добавились новые: в одной камере с ним очутились пятьдесят православных сербов, каждый из которых не упустил случая сказать ему, что он думает о латинах и кроатах. Они вообще не признавали хорватской нации и называли Владо вероотступником и предателем. А Владо был юношей образованным, он учился в католической семинарии, ему было что сказать этим неотесанным простолюдинам, да беда – те встречали все его речи тычками да проклятиями, ничего не желая понимать. Поэтому появление католического монаха Владо воспринял как особую милость небес, и, едва рассказав товарищу по несчастью о своих злоключениях, он развернул перед ним настоящий диспут, с наслаждением выкладывая те доводы, которые просто-таки жгли ему голову и язык, а ведь они были всего лишь отголосками векового спора, который вели, ведут – и, похоже, всегда будут вести между собой хорваты и сербы: откуда взялись хорваты и имеют ли они право на собственную государственность, отличную от сербской, а стало быть – право на земли Боснии и Северной Герцеговины.

Владо утверждал, что почти вся Босния до гор Романийских и города Вишеграда и половина Герцеговины до Неретвы и Буны составляют неотъемлемую принадлежность государства Хорватского и собственность хорватского народа. Это право хорваты основывают на показаниях императора Константина Багрянородного, описавшего первоначальное распределение хорватских и сербских земель.

Вук, пожелай он забыть о своей роли, нашел бы что ответить Владо: слишком часто рассказывал ему об этом Миленко, так что все об отношениях двух бывших братских народов он знал достаточно подробно. Вук сказал бы, что византийский император Х века – персона, конечно, значительная, однако не значительнее ли его воли – воля народа? Он мог бы посоветовать Владо спросить у босняков и герцеговинцев, какого они народа. Огромное большинство ответило бы, что сербы; другие назвали бы себя, смотря по вероисповеданию, латинами и турками, хотя они происхождения славянского и говорят на сербском языке. Имени же хорвата не произнесет никто.

Вук, вздумай он поспорить, добавил бы еще, что название хорвата держится за жителями северо-западных земель, занятых хорватско-сербским народом; другое, серба, – за жителями южной и восточной части. Первые сделались католиками, вторые – православными. Православная вера так совоплотилась в этом народе с идеей славянской народности, что слово «серб» сделалось здесь обозначением православного славянина, и потому жители Боснии и Герцеговины причисляют себя к сербам. Бесспорно, Вук мог бы привести все эти доводы, но, во-первых, он уже усвоил, что еще ни одному сербу не удалось убедить ни одного хорвата в своей правоте, как, впрочем, и наоборот, а во-вторых, он не хотел восстанавливать против себя Владо, ибо, едва прошло первое потрясение от встречи с нежданным сокамерником, Вук сообразил, каким образом они оба могут сбежать из плена – «побечи из заробльеништва», как сказал хорват Владо почему-то на сербском языке.

День тянулся нестерпимо медленно, но вот сумерки затянули город, и тогда часовой, стоявший за дверью «тюремной камеры», услышал ужасные крики гяуров: