Шальная графиня - Елена Арсеньева

Впрочем, главное, чтобы Бояна нравилась Миленко! В его чувствах, конечно, невозможно было ошибиться: он едва сдерживался, чтобы не кинуться к девушке и не заключить ее в жаркие объятия. Она же, хоть и выронила ведро, по счастью пустое, вела себя весьма сдержанно – что и требовалось от невесты.

Но Вук подумал, что Бояна чересчур уж сурова с парнем! Окажись на ее месте Аница, она не так тщательно блюла бы приличия, не скрывала бы своих чувств. Была в младшей сестре какая-то затаенная страстность.

«До чего хороша! – подумал Вук, с удовольствием вспоминая «польку» и ее лицо, заалевшее, как заря, румянцем. – Чиста и свежа, как ромашка, сбрызнутая росой. Ромашка по-сербски «бела рада». Вот уж воистину!»

Потом, вечером, за праздничным застольем, когда Аница оказывалась рядом, то подливая ракии в его чарку, то поднося куски баранины, или колбасицу с белим луком, колбасу с чесноком, или мясо утки, или питу, лепешки из слоеного теста, – любимые блюда сербов, и встречалась с ним глазами, Вук озорно бормотал:

– Бела рада! Мала бела рада!

Он тут же забывал о девушке, потому что следовали одна за другой здравицы, сложенные в прекрасной, эпической форме, в адрес каждого гостя, и надо было пить, говорить, есть...

После пиршества мужчины смотрели, как женщины, обедавшие отдельно, танцуют коло – на радостях его осмелились завести, а вообще коло при турках и швабах танцевали редко, разве что в полунезависимых рахиях [28] Черногории: за коло жестоко карали, как и за юнацкие песни о кралевиче Марко, за народные сказки. Глаза Аницы порою встречались с глазами Вука, и, хотя ее губы шевелились беззвучно, он знал, что девушка шепчет:

– О плаве очи! Различак! Прави различак!

Он смеялся, хлопал в ладоши, пел... Ему было хорошо, весело! И спокойно на душе. Ведь это всего лишь игра. Ничто не всколыхнуло его сердца.

Среди ночи он проснулся. Крепко храпели Миленко и Юхрим. Петрик спал бесшумно, свернувшись калачиком и натянув на голову край свитки: ночь была прохладной.

Алексей выпил молока из глиняного кувшина, подошел к окну и долго глядел в высокое, ясное небо. Влашичи [29] бледнели, медленно клонились к темным горам. Близился рассвет. Стоял тот томительный предутренний час, когда над человеком особенно властны силы тоски и отчаяния. Голова у Вука чуть кружилась, и он никак не мог понять, что же произошло, отчего такая тяжесть легла на сердце. Сон ли дурной? Смутное предчувствие? Или просто вчерашнее похмелье?.. Вот так стоять и предаваться печали у окна было ему нестерпимо. Он выпил еще молока, лег – но долго ворочался, не в силах уснуть, а когда наконец забылся сном, все то же ожидание беды не покидало его, а потому он совсем не удивился, пробудившись от громких рыданий и причитаний, доносившихся со двора.

Ткнув в бок Миленко, который медленно оторвал голову от подушки, Алексей натянул штаны, застегнул пояс с ножнами – и босиком скатился с лестницы во двор усадьбы.

Сначала ему почудилось, будто в глазах двоится, потому что рядом с полуодетым Баличем стоял, держа в поводу загнанного, взмыленного коня, человек, похожий на хозяина как две капли воды. Вся одежда его запылилась, он был бледен и сбившимся голосом рассказывал:

– ... принял-то нас со всякими сладкими речами, однако потом рассмеялся в лицо: «Зачем мне дукаты ваши? Что я с ними делать буду? Чтобы мерить меркою, их мало, а счет вести – слишком долгое дело!»

– Турок-кадий [30] отказался от взятки? – недоверчиво покачал головой Балич, а человек, который был похож на него, воскликнул в отчаянии:

– Его давно грозили прижать за безмерное мздоимство, а пуще всего за то, что он любого злочинца избавит от наказания – платили бы побольше! Вот он и решил отвести от себя наговоры, тем паче что речь идет всего лишь о жизни каких-то влахов.

При этих словах причитания возобновились с новой силой, и Алексей только сейчас увидел, что все женщины собрались во дворе и с ужасом следят за разговором.

Случилось что-то очень страшное, но что?

Миленко, на правах будущего зятя, осторожно принялся расспрашивать Балича и незнакомого гостя, оказавшегося родным братом Милорада, торговцем из Сараева, и вот о чем узнал.

Три дня назад старший сын Балича, Божидар, в числе еще пятидесяти случайных прохожих, первых попавшихся сербов, был схвачен и посажен под арест, потому что накануне ночью был ограблен и убит купец-мусульманин.

В Сараеве всем известно, что купца убил его соотечественник, на площадях открыто называли подозреваемого, но, схватив, при нем не нашли ни монетки и освободили. Теперь его и след простыл, а муселим [31] заявил: ежели пятьдесят кошельков (столько украли у купца) не будут возвращены и убийца не явится с повинной, завтра же поутру всех заложников обезглавят.

Самые почтенные граждане Сараева ходили к кадию с просьбой о помиловании и предложением мзды, но тот, обычно сговорчивый благодаря своей алчности, на сей раз уперся как баран...

– Да как же? – растерялся Вук. – Они же тут ни при чем!

– Эх, младич! – горестно проговорил Марко Балич. – Бывало, просто скажут, что где-то кого-то убили влахи, – турчины ни за что ни про что повесят невинного человека, когда захотят, а тут – такие деньги! Разве стоят наши жизни таких денег в глазах османов?!

Вокруг царило такое отчаяние, что у Вука сжалось сердце. Но почему все они стоят, понурив головы? Почему не бегут по задруге, не кличут на помощь, не седлают коней, не вострят сабли, не скачут к Сараеву? И почему в городе сербы не взялись за оружие, не отбили несправедливо заключенных?..

– Они боятся за свои семьи, – шепнул Миленко, как всегда, сразу поняв своего пылкого побратима. – И если убегут эти заложники, оттоманцы возьмут новых.

Вук только чертыхнулся. У него уже мелькнула мысль самому со товарищи пробиться нынче же ночью в тюрьму и вывести оттуда пленных. В том, что это удастся, он не сомневался: в конце концов, захватить «Зем-зем-сувы» было куда труднее! Однако Миленко говорит... Он зло огляделся, безотчетно проследив за узким солнечным лучом, дробящимся в ведре с водой, – и вдруг то же самое блаженное озарение, которое уже посетило его в Дражином Доле, снизошло к нему вновь и наполнило такой радостью, что он громко расхохотался, к недоумению и ужасу всех присутствующих.

– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.

– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.

– А еще столько же добудем за день?