Шальная графиня - Елена Арсеньева

– Ничуть. Видишь ли, кто-то из жителей села, в котором ночевал отряд Георгия, навел на них оттоманцев. Насилу ушли! И вот этот дурень вбил себе в голову, что только по ведьмину наущению османы могли появиться так бесшумно, ударить так внезапно... А про этих трех молодок ходят слухи нехорошие, вот он и решил выведать, которая виновна.

– Но ведь две невинные должны были потонуть! – воскликнул Алексей, а незнакомец лишь плечом повел:

– Вероватно! [19]

От всей этой глупости Алексей как-то вдруг обессилел и утратил желание драться.

– Это ты – Георгий? – хмуро спросил он незнакомца и был немало изумлен, когда тот вдруг оглушительно захохотал:

– Нет! Меня зовут Арсений, я гайдук Георгия. А Георгий – то наш вожак.

О, я бы желал быть столь умен и храбр, как Георгий, столь известен. Мы ходили с ним в Печскую патриархию [20], даже и там его имя всем ведомо. Как же ты его не знаешь? – спросил он вдруг подозрительно. – Есте ли ты сербин?

– Нет, – усмехнулся Алексей. – Я из Русии.

Арсений так побледнел, что сделался одного цвета со своей кошулей [21].

– Ты е москов?! – возопил он с таким ужасом в голосе, что Алексей даже отшатнулся, а смешливый Петрик расхохотался.

– Во-во, – подлил масла в огонь Юхрим. – Кацап вин!

– Знаешь, как говорят османы? – испуганно частил Арсений. – «Все гяуры злы, но самый злой гяур – москов».

– А ты что – осман? Или потурчился? – вмешался Миленко.

– Не, – отчаянно замотал головой Арсений. – Я е сербин. Я е риштянин! [22]

– Так что ты боишься москова? Я ведь тоже риштянин, – сказал Алексей, но глаза Арсения по-прежнему туманились от страха.

– Как же не бояться москова?! Своему врагу я желаю, чтобы отец и мать его попались в руки ста московов! Как же мне не бояться тебя? Вон у тебя какие кулачищи! – Он опасливо потрогал заплывший, сине-багровый глаз свой. – Ты мне едва горло не перервал, словно вук! [23]

– Ох, и глуп же ты, братец... – сокрушенно пробормотал Миленко, но Арсений его не услышал, воодушевленный какой-то новой мыслью. Он даже не заметил, что освобожденные женщины, забыв поблагодарить своих спасителей, опрометью кинулись к извилистой горной тропинке, вскарабкались по ней и исчезли в лесу.

– А знаешь ли?.. – обернулся Арсений к Алексею и вдруг улыбнулся так широко, добродушно, по-детски светло, что вся злость на него у Алексея растаяла и он не смог не улыбнуться в ответ. – Знаешь ли? Говорят, наш Георгий такожде москов. Но я в это не верю, ибо он добр, а не зол. Но говорят... Не хочешь ли ты пойти и познакомиться с Георгием, а потом скажешь мне, москов он или нет?

Приглашение, хоть и забавное, пришлось очень кстати. Алексею и самому не терпелось познакомиться с загадочным Георгием. Он вопросительно оглянулся на товарищей, увидал согласие в их глазах – и проворно начал взбираться на гору, где под деревом были привязаны лошади.

Со времен Петра I Сербия видела в России свою защитницу и покровительницу. В пору русско-турецкой войны 1711 года, поражение турок в которой могло освободить балканские народы, тридцать тысяч бойцов, герцеговинцев и черногорцев под командованием серба Михаила Милорадовича подготавливали диверсии и отвлекали турецкие войска, чтобы их не направляли на русский фронт. Если бы сражение перешло на территорию Сербии, войска Милорадовича присоединились бы к русским. Однако Россию постигла неудача, она была вынуждена заключить тяжелый мир, потеряв Азов. Но в Сербии, особенно среди жителей пограничных областей, зародилось движение за переселение в Россию. Русское правительство поощряло его – особенно в пограничные с Крымом районы. Сербы размещались там как военные поселенцы, защищавшие русские земли от набегов крымских татар на побережье Днепра в так называемой Новой Сербии и Славено-Сербии.

Размах переселения обеспокоил венский двор. В 1752 году императрица Мария-Терезия издала указ, под страхом смерти запрещающий вербовать сербов для переселения в Россию... Однако семья Драгомила Костича переехала туда гораздо раньше! Вскоре она приумножилась: дочь Милена вышла замуж за русского небогатого помещика Георгия Афанасьева, который был настолько поражен красотой молодой сербиянки, что, не задумываясь, взял в жены бесприданницу-чужеземку.

Молодые жили счастливо, воспитывали сына. Однако взяла Драгомила Костича злая тоска – тоска по родине! Немилы были ему привольные малороссийские степи – спал и видел зеленые горы, стремительные реки, серые отары овец, заполонившие узкие проселочные дороги, красные черепичные крыши сербских домов... Начал старый Костич чахнуть от тоски, помирать начал. Что было делать? Георгий любил старика как родного отца, а потому продал свое имение, погрузил скарб на два воза – и семья Костичей-Афанасьевых пустилась в путь. Обратно в Сербию!

Долог, труден, опасен был этот путь, но радость Драгомила, жены его и дочки от встречи с Сербией все искупила. В деревне к северу от Банялуки построили большой дом на берегу Врбаса, занялись хозяйством, А Георгий, бывший человеком весьма образованным, решил положить начало новой сербской словесности, заменив церковно-славянский язык, доселе употреблявшийся в книгах, народным наречием. Памятуя уроки своего великого соотечественника Михайлы Ломоносова, он заимствовал из церковного языка лишь те богатства, которые соответствовали духу народа.

Его благородный труд остался незаконченным. Однажды, воротясь домой из поездки по окрестным деревням, где он записывал сербские сказки, Георгий нашел свой дом сожженным, как и остальные дома селения, а семью – убитою. Не осталось в живых ни одного человека, кто мог бы поведать Георгию, что и почему здесь произошло: то ли османы, в назидание другим, вырезали деревню, не выплатившую податей, то ли набежавший из-за границы отряд воинствующих католиков расправился с православными. На одной из обугленных стен был нацарапан мелом венец, сверкавший в солнечных лучах, словно серебряный, но тогда Георгий еще не знал, что это означает, а потому не обратил на него внимания.

День и ночь он рыл, не покладая рук, братскую могилу, в которой схоронил семью и соседей – а вместе с ними и того веселого, молодого мечтателя, каким был прежде. На время Георгий исчез, а потом стал появляться то у босняков, то у черногорцев, то у крушевичан, то у словенцев, то у любомирян, пытаясь зажечь по всей Сербии один большой костер народного восстания. Его и прозывали теперь так – Ватра, что означает Костер. Но очень скоро он понял: не добиться ему ничего, кроме небольших вспышек народного гнева, кроме организации то тут, то там гайдукских отрядов, которые расправлялись с турками, а потом вновь скрывались в лесах и горах, действуя разрозненно, а потому принося мало пользы освобождению Сербии. Георгий понял, что Сербия – это как бы весь славянский мир в уменьшенном виде. Ведь славяне были бы непобедимы, если бы смогли однажды преодолеть свою племенную неприязнь. Ни один славянский народ не может и не хочет признать над собой превосходство другого, относиться к другому с должным уважением – разве что к русскому, да и то – временно, да и то – когда сам в беде, ну а стоит подняться, собраться с силами, как норовит унизить и Россию, не понимая, что всякая междоусобица среди славян равно на руку и Европе, и Турции.