Шальная графиня - Елена Арсеньева

– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.

– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.

– А еще столько же добудем за день?

От такого вопроса Марко едва не лишился сознания, но при словах: «От этого зависит жизнь Божидара!» – вмиг собрался с мыслями, что-то прикинул – и кивнул:

– Добудем. Трудно, однако сможем.

– Хорошо, – возбужденно проговорил Вук. – Деньги есть! Теперь нужен преступник, да?

Марко неуверенно кивнул, но Вук видел, что пока его еще никто не понимает, а потому начал терпеливо втолковывать:

– Того османа, который и впрямь виновен, мы вряд ли найдем, так? Сами говорите – его и след простыл. Значит, какой-то человек должен пойти и сознаться в убийстве! – И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат [32] – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем [33] да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.

– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?

Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».

– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.

С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.

– О да, ты знаешь по-немецки! – насмешливо воскликнул Вук. – От твоего немецкого за сто шагов сербом отдает! И стоит любому осману снять с тебя монашеский капюшон, как он умрет от смеха, увидав шваба с черными очами, сросшимися бровями, волосами, что вороново крыло, и горбатым носом!

– У тебя тоже горбатый нос! – обиженно выкрикнул Миленко, но Вук только подбоченился в ответ и медленно повернулся, чтобы сербы могли получше разглядеть его голубые глаза, которые сейчас казались ледяными, поседевшие, волосы, надменный профиль... Может, сейчас он выглядел напыщенным хвастуном, но ведь сами же сербы говорят: «Скромным хорошо быть, когда тебе нечем похвастаться!»

Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда он отчеканил:

– Ich dehore der Katholik Kirche an!» [34] – Миленко только вздохнул, признавая свое поражение.

Вук, не давая никому опомниться, приказал:

– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленно скачем в Сараево.

И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вук похолодел.

Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший на поясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немало изумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери, которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.

– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. – Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на черную землю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Не уезжай, не покидай меня!..

Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброе предчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лица товарищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себя крестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он уже не мог. Отступать было некуда!

Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог, весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.

– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османы не сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешь коло. Жди меня, бела рада!

Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми, холодными губами:

– Не уезжай! Не уезжай!

Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Еще надо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал, что Аница пророчит беду только ему.

Ох, кабы знать заранее!..

Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верил в это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двух почтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигуру в пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самым трудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слева направо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sepiternan! [35]

Девиз венценосцев был единственной латинской фразой, которую Вук знал от начала до конца, и уж ее-то он затвердил куда усерднее, чем оды Горация или всякие заумные речения римских кесарей, которые приходилось зубрить в годы учения: ведь от нее зависела жизнь!

Сказать по правде, османы так обрадовались при виде пятидесяти кошельков, которые монах вывалил из мешка (эх, знали бы они, сколько слов затратил Марко, чтобы убедить прижимистых сербов расстаться со своими богатствами, и как тяжело было их нести!), что даже на некоторое время забыли о самом «преступнике», явившемся с повинной. Вуку не составило бы труда улизнуть, но не за тем он сюда пришел, чтобы тотчас исчезнуть, а потому пришлось добрый час, на дикой смеси турецкого, немецкого и сербского, убеждать турок отпустить заложников и посадить под замок его, ибо господь не простит ему такого греха, как смерть пятидесяти невинных, пусть они даже всего лишь влахи. Но, неостановимо работая языком, он каждую минуту боялся услышать, что «османское правосудие» уже свершилось и его жертва окажется напрасной. По счастью, он поспел своевременно. А поскольку чуть ли не все сербское население Сараева собралось к тому времени под окнами кадия, то властям пришлось, приставив к кошелькам надежную охрану, сопроводить «латинского монаха» в узилище, предварительно выпустив оттуда заложников, как и было обещано.