Шальная графиня - Елена Арсеньева

– Я, что ли? – усмехнулся Алексей. – Я, что ли, говорить буду? Да я только и могу, что водити битку с неприятелем! [24] – щегольнул он запомнившимся словцом. – Только драться и умею. Что с меня проку не в бою? Кому я что поясню?

– Ты прежде всего сам должен понять, что, защищая Сербию, мы защищаем и Россию, – твердо сказал Георгий. – Магометане и католики боятся дружбы славян с нами, потому что от этого Россия сделалась бы еще сильнее. А ведь сербы – родные братья наши. Что же ближе человеку, как не судьба его родного брата? А что говорится о человеке, то должно быть сказано и о народе. Что ближе русскому народу, как не судьба славян?

– Да я что, – неловко улыбнулся Алексей. – Я и так решил остаться. Мне и уезжать-то некуда. В России меня никто не ждет, а здесь вон побратим, – он кивнул на Миленко.

– И все-таки когда-нибудь ты вернешься, – улыбнулся Георгий. – Вернешься, чтобы рассказать в России о Сербии, чтобы помогать Сербии оттуда, издалека, – произнес Георгий, так пронзительно глядя на Алексея, словно прозревал будущее. – Но пока – пока ты наш, ты здесь. Однако я до сих пор не знаю твоего имени. Как зовут тебя, сын?

«Алексей Измайлов», – хотел ответить тот, но промолчал. «Лех Волгарь!..» – но и так он не смог назваться. Это были старые имена, принадлежавшие прошлому, они отжили свое, а его теперь ожидала иная судьба, иная жизнь. Он рассеянно оглянулся на Арсения, который с любопытством ожидал ответа, – и вдруг ответ явился сам собой.

– Вук Москов! – отрапортовал Алексей, ощутив необычайную свободу и легкость, словно это имя стеною отгородило его от мучительных воспоминаний. – Зовем се Вук Москов! – повторил он по-сербски – и невольно расхохотался, увидав, как ужаснувшийся Арсений торопливо сотворил крестное знамение.

11. Бела Рада

Они уже почти добрались до Сараева, когда Миленко вдруг свернул западнее города, к селу, называвшемуся Планински Слап, хотя никакого слапа, то есть водопада, в этих краях не было, – и только тогда признался, к каким таким родственникам он стремился. Это была семья его нареченной невесты! Вук даже осерчал на скрытного побратима. Оказывается, Миленко просто не был уверен, что слово, данное ему Милорадом Баличем, остается в силе после четырех лет разлуки, – а главное, что черноокая Бояна по-прежнему ждет своего жениха. Однако по пути он повстречал старого знакомца, который подтвердил: слово Балича и его дочери неизменно. Теперь Миленко с легким сердцем мог ехать в Планински Слап, в задругу Балича.

Задругою у сербов называлась община, состоящая из нескольких усадеб – куч. Балич был домачином, кучным старейшиной, и принадлежал к тому типу ловкого, удачливого серба, владельца изрядного хозяйства, который ловко торгует, извлекает всяческую выгоду из земельного надела и прочего имущества – и в то же время превыше своей выгоды ставит выгоды своего народа. Это был истинный риштянин, для которого брак дочери с Миленко Шукало, не имевшим ни кола ни двора, но пострадавшим от католиков, побывавшим в России и готовым голову положить за Сербию, был неизмеримо более почетен, чем свадьба с каким-нибудь тихим, спокойным, осторожным земледельцем, боящимся турку или швабу слово поперек сказать. В усадьбе Балича нередко находили пристанище гайдукские отряды – и в то же время он исправно платил дань османам, стараясь по мере сил не ссориться с ними, действуя вполне в духе русской пословицы: «Наши топоры молчали до поры!» Радость Балича при встрече с Миленко и его сотоварищами, вместе с ним бежавшими из «османска затворанья», была столь велика, что он сам вызвался сопровождать их по своей усадьбе, как самых дорогих гостей.

Балич понравился Вуку с первого взгляда.

Ему было лет пятьдесят, но никто не дал бы и сорока этому высокому и стройному, смуглому мужчине с орлиным носом и длинными каштановыми усами и кудрями без малейших признаков седины, который двигался с легкостью вилы [25], как говорят сербы.

Куча оказалась просторным строением, поставленным вплотную к склону горы. Подходя к высокой ограде, Балич уведомил, что гостей не ждали, а потому дома не вся семья: сын уехал в Сараево. Его слова были прерваны появлением молоденькой девушки, выскочившей из рощицы прямо к воротам и смущенно замершей при виде незнакомых мужчин, которые с любопытством уставились на нее. Ей было лет семнадцать – хорошенькая, чернобровая, румяная, как ягодка, – и Вук при виде ее подумал, что Миленко повезло: его невеста и впрямь красавица. Однако он тут же понял, что ошибся, потому что побратим, выйдя из своего оцепенения, воскликнул:

– Аница! Бог ме! Да ты совсем взрослая! Наверное, младичи не дают тебе проходу!.. Ну, коли ты такая лепая, то какова же Бояна?!

– То моя полька (самая младшая), – пояснил хозяин, погладив по голове девушку, которая почтительно поцеловала его руку и тихо молвила, приветствуя гостей:

– Добре дошли...

Ее черные глаза робко обежали мужчин – и вдруг замерли при виде Вука. Щеки вспыхнули. С той же почтительностью она взяла его руку и поцеловала – но так жарко, что он невольно вздрогнул.

– О плаве очи, – прошептала она, изумленно глядя в его глаза. – О твое плаве очи... различаки! [26]

Отец грозно рыкнул, и хорошенькая полька вновь скрылась в роще, откуда доносилось гоготанье гусей: на попечении младшей дочери лежала вся домашняя птица.

Обычно молчаливый и степенный, Юхрим вдруг развеселился и на невообразимом русско-украинско-сербском наречии отпустил смелую шуточку: мол, если братья часто берут в жены девушек-сестер, почему бы и побратимам не поступить так же? Вук украдкою погрозил ехидному малороссу кулаком, но Балич и Миленко переглянулись так задорно, что он понял: эта мысль тоже пришлась им по вкусу.

Вук почувствовал облегчение, когда Балич распахнул врата и пригласил гостей войти.

Хозяин принес кувшинчик ракии домашней выгонки и только начал потчевать гостей, как в усадьбу вошла высокая, статная девица с непокрытыми волосами, заплетенными в две длинных, тяжелых косы, одетая в светлое платье домашнего полотна, очень искусно сотканного. На босу ногу были обуты простые башмаки, но на груди звенели столь изобильные мониста из червончиков, дукатов и меджидие [27], что Юхрим, вмиг смекнувший, что сия девица – вовсе не бесприданница, а потому его товарищу крепко повезло, восхищенно прищелкнул языком.

– Бояна... – прошептал Миленко и замер, словно пораженный красотой невесты.

А она и впрямь могла считаться истинной красавицей даже по самым строгим сербским канонам, потому что была очень «претыла девойка» – претолстая девица! Это выражение здесь значило то же, что «лепа девойка» – красивая девица. Вук, который предпочитал менее изобильные формы, при виде Бояны едва сдержал улыбку: теперь он понял, что имел в виду Миленко, когда еще там, в селе Дражин Дол, равнодушно сказал о хорошенькой сербиянке, в которую, стараниями крестьянок, превратился Петрик: «Недурна...» – «Как?! – возопил обиженный Вук. – Неужто только недурна?!» – «Худая!» – был короткий, уничтожающий ответ.