Шальная графиня - Елена Арсеньева

Да, она появилась в чете как раз в день святого Савы, покровителя сербской церкви. Вся чета спустилась с гор в ближнее селение, где гуляла молодежь. Веселились, танцевали коло – только Вук и Миленко грустили: вспомнилось коло в усадьбе Балича. И обоим показалось, что их видения начали оживать, когда перед ними вдруг появилась бледная, как призрак, Аница.

Исхудавшая, утратившая всю свою яркую, свежую прелесть, она была одета по-мужски и впрямь напоминала юношу, ибо чудные черные косы были острижены. Она хотела сказаться мужчиною и вступить в чету.

Если б сие зависело только от Вука, он, наверное, не стал бы спорить, но Миленко яростно воспротивился. Похоже, он продолжал считать Аницу сестрою – а потому не мог позволить ей ничего противного женской чести. И настоял, чтобы она вновь надела подобающее платье, но позволил остаться в отряде стряпухою. Вук понимал Аницу: он тоже надеялся, что мужское платье сохранит ее от приставаний молодых гайдуков. Однако Миленко поглядел на него, как на малоумного.

– Ты что?! – спросил он. – Кому она нужна? Разве скроешь, что ее обесчестили османы?!

Голос его дрогнул, и Вук внезапно понял: побратим не может простить Анице, что она осталась жива, когда погибла Бояна. И еще Вук вспомнил горестные слова Миленко: «Лучше ей было умереть!»

Похоже, Аница и сама была не больно-то счастлива оттого, что осталась жива, ибо жизнь превратилась для нее в постоянный укор самой себе.

Держалась она робко, настороженно, словно ждала, что Вук, Миленко и остальные гайдуки погнушаются говорить с нею. Однако, против ожидания, обращались все с ней приветливо и дружелюбно. Но и впрямь – никому и в голову не приходило ее домогаться! Вук думал, что это благородство, жалость, сочувствие, но понял, что прав был Миленко, когда однажды поймал украдкой брошенный на себя самого жаркий, влюбленный взор Аницы – и отвернулся, сделав вид, что не заметил этого, ощутив при этом какую-то брезгливость. И раньше-то у него и в мыслях не было ничего, кроме веселых, братских шуток, а теперь и вовсе хотелось держаться от Аницы подальше. Хуже всего было то, что он не умел, не мог обращаться с ней грубо, а она видела в его приветливости нечто большее. Она подкладывала Вуку лучшие куски мяса, самые пышные лепешки, она стирала ему, сшила просторный, теплый зеленый плащ, она выстлала ветками и цветами шалаш, который он делил с Миленко, она даже порывалась чистить и острить его оружие, не запрети он ей этого раз и навсегда... но как было запретить ей обжигать его огнем влюбленных взоров?

Вук только и мог, что силился не замечать этого. Он втихомолку надеялся, что Аница понимает: ему не до любви, не до женщин, у него одна война на уме! И она, пожалуй, это понимала, смирялась со всем, но лишь до поры до времени. Она ждала... Чего? Вук знал, что дождаться ей не суждено, – и душа болела у него, и злился он то на Аницу, то на себя – а изменить ничего не мог.

Как-то раз чета обрушилась на турецкий обоз, идущий из Банялуки в Дервенту и ставший привалом на роскошной поляне, под сенью цветущих яблонь и груш: уже был май. С обозом ехал в Банялуку муселим этого округа, объезжавший свои владения, и, по слухам, его повозки были нагружены золотыми дукатами. Но не это было главным! Муселим вел в тюрьму два десятка кметов, которые за непослушание своим господам подлежали гораздо более суровому наказанию, чем порка.

Гайдуки ударили по османам как гром среди ясного неба! Охрана обоза сперва ощетинилась ружьями и саблями, но очень скоро была вся повыбита (стреляли, чудилось, сами кусты и деревья!), и муселим обратился в бегство. Да разве побежишь с обозом по лесным и горным дорогам! Сначала оттоманцы бросали одну за другой телеги, потом и пленных, и помышляли теперь только о спасении собственной жизни.

Вук увидал в толпе турок женщину, неловко сидевшую верхом. Чадра у нее слетела, она едва не падала с лошади, являя собой картину такого испуга и отчаяния, что у него дрогнуло сердце. Миг – и свалится, затопчут лошади, не то – собьет шальная пуля! И он сказал собравшимся вокруг нескольким гайдукам:

– Кто берется привести мне эту женщину, чтоб не мучилась, бежавши, того щедро награжу!

Тут же Арсений, случившийся рядом, разыгравши коня, пустился на беглецов.

Османы пытались стрелять в него, но напрасно. Изловчась, Арсений схватил за узду коня, на котором сидела турчанка, и привел к Вуку.

Тот протянул ему шитые золотом и серебром ножны своего ганджара – знал, что у Арсения на них давно разгорелись глаза, – но тот, отведя руку Москова, сказал:

– Благодарствуй! Я сам возле нее больше нашел!

И, судя по его пламенным взорам, можно было не сомневаться, что речь идет не о деньгах, а об истинном сокровище красоты...

Она и впрямь была чудно красива, и даже с растрепанными косами, в запыленном зеленом ференджи была похожа на необычайный цветок, диковинную птицу, разноцветную бабочку!

– В точности такими, – пробормотал Йово, – должны быть гурии в мусульманском раю!

Все это так, но куда же было ее теперь девать? Обоз отбит, охрана частью рассеялась, частью полегла под выстрелами. Увести ее в отряд? Но такая красота непременно стала бы предметом распрей: ею пожелал бы владеть всякий! Вот уже и сейчас Миленко, приметив, как Вук любуется пленницей, молвил:

– Не помню, говорил ли я тебе, побратим, о нашем сербском богатыре, Крылатом Хреле? Про его силу рассказывали чудеса. Далеко в поле за Рашкою, которая протекает под Хрелиной горой, показывают дерево: до этого дерева Хреля, говорят, бросал свой тяжелый буздоган [42] из-за реки. Однажды ему пришла охота жениться, и он нашел себе молодую прекрасную девушку. Через два дня после свадьбы он взошел на свою башню, чтобы показать силу гостям, бросил булаву – и добросил ее не так далеко, как прежде. «Погоди, – сказали ему гости, смеясь, – поживешь еще с женою, и буздоган твой не долетит и до Рашки!» Хреля не ответил: он сошел вниз, взял свою жену в охапку и, размахнувшись, бросил бабу в реку!

Гайдуки захохотали, добродушно поглядывая на Вука, и только Арсений и Аница смотрели недобро.

– Не гнать же ее теперь, – пробурчал Вук смущенно. – Но и вам, охальникам, ее не видать! Давно хотел сказать: пускай Аница идет жить в деревню, не место ей среди мужиков; а вместе с ней поселится и эта девойка. Глядишь, найдется добрый человек, возьмет ее за себя по чести и по совести, а нет – сопроводим ее в Банялуку: какому ни есть почтенному турчину достанется...

Ох, как взвилась Аница! Ни словом не обмолвилась, не поперечилась никак, но глаза вспыхнули лютой ревностью, словно Вук приуготовил турчанку себе в наложницы, а не отослал от себя.

А он уже и сам толком не понимал, почему велел спасти ее. Не красота турчанки поразила его, хотя она была замечательной. На миг проблеснуло невероятное сходство с той, которая погибла по его невинной прихоти, с Рюкийе-ханым, и Вук возмечтал: а вдруг она чудом спаслась, осталась жива... Тут же понял, что ошибся, но жалость уже овладела его сердцем, и он отдал приказ спасти ее.