Шальная графиня - Елена Арсеньева

Чета обосновалась близ деревушки Савска Обала [43], которая вполне оправдывала свое название, ибо лежала как раз по берегу Савы. Пара пустяков – переправиться на турецкую сторону! Но теперь Вук наконец понял, что имели в виду Георгий, и Арсений, и Йово, и Миленко, говоря, будто в Турции славянину свободнее, чем в Австрии: швабы словно бы изменили землю, воздух и воду, будто подмешали в них что-то чужеродное, тлетворное.

Это нечто была религия, и Вук осознал, что столкновение трех верований на Балканах всегда будет источником множества страданий именно потому, что славяне, как никакой другой народ Европы, фанатичны в вопросах веры благодаря своей душевной чистоте и искренности. Когда речь идет о душе, для славян не существуют всякие хитроумные уловки и увертки, принятые у французов, англичан или немцев. Они могут идти только прямой дорогой духа, пусть даже это – путь на Голгофу. Это-то и делает славян страшно неприятными для воспитанных западным иезуитизмом народов, которые не выносят этой простодушной, детской, чистой прямолинейности, а видят в ней нечто вызывающе дерзкое, как бы насмешку и порицание, что-то такое, что оскорбляет, жжет, режет их – и вынуждает видеть в славянстве своего первого врага.

В каждой деревне был костел, а если нет – то непременно там околачивался миссионер римско-католической церкви, неустанно обрабатывающий эту ниву во славу своего господа. И лютой ненавистью исполнились сердца церковников, когда перед сербами зазвучали пламенные речи Георгия – лучшего из проповедников православия и великой славянской идеи, каких когда-либо слышал Вук.

Георгий поддерживал негаснущим костер той глухой, упорной ненависти, которую сербы противопоставляли проискам римской церкви и в которой врожденный фанатизм сливался с вполне понятным возмущением. Слово «венценосец» – именно этот Орден представлял интересы латинов в оккупированных сербских землях – здесь почиталось за бранное. Если Орден касался какой-нибудь церкви, население считало ее поруганной. Если поблизости не было православного священника, люди отказывались от богослужений, не совершали браков, не крестили детей, не отпевали умерших. Старый дед шайкаша Йово, умирая, более всего боялся, что родные отнесут его тело в оскверненную Орденом церковь, и заставил внука дать клятву, что он избавит старика от величайшего поругания. Георгий пообещал, что сам сопроводит старика в последний путь, – и тот умер спокойным и почти счастливым. С тех пор Георгий фактически превратился в православного священника во всех прибрежных посавских деревнях. Мало кто знал, что у него не было официального сана: его беспредельная вера и вера в него значили куда больше! Конечно, Вук страшно тревожился за жизнь старшего товарища, что называется, не снимал руки с ганджара, каждую минуту ожидая налета венценосцев на Савску Обалу, но он мало знал их хитрость... Орден предпочитал разбойничьи методы только на турецкой территории, а на землях, подвластных ее императорскому величеству Марии-Терезии, действовал в рамках официальных, старательно блюдя свою законопослушность. До поры до времени, конечно.

Пока что Вуку не довелось повидать еще ни одного венценосца, кроме патера Павелича, молодого хорвата, образованного, знающего мир, вдобавок прекрасного лекаря. Всем было известно, что Павелич ушел в католическую семинарию против воли отца (его семья жила в Загребе), отказался от значительного наследства, презрел все удобства богатой жизни, чуждался роскоши. Он был прекрасным оратором и умным, достойным противником Георгия, хотя бы потому, что не отважился вступать с ним в прилюдные споры, а предпочитал воздействовать на крестьян показной добротой, всепрощением, милосердием.

Вук, безусловно, верил Миленко и Георгию, что венценосцы опасны и коварны, но у него пока не было случая самому в сем убедиться. Этот Павелич казался ему неплохим человеком. Вдобавок ко всему у него всегда водились деньги – и он щедро делился ими с бедняками, пусть даже и православными.

Он отлично говорил по-сербски, не оскорбляя слуха крестьян ненавистной швабской речью, речью немче – немой, чужой. В его внешности не было ничего холодного, пугающего, и как ни стращали матери детей «швабским патером», одна его улыбка располагала к себе и детей, и взрослых. Всем своим обликом он как бы предлагал честную борьбу и открытое соперничество за души людей, и Вук отчасти понимал, почему, например, Аница, которая избегала теперь встречаться с гайдуками, охотно говорит с Павеличем.

Аницу поселили в пустующем домишке на окраине Савской Обалы, и побратимы считали своим долгом порою навещать ее. Радости это, впрочем, никому не приносило, и Вук не удивлялся тому, что лицо Аницы при виде их приобретает угрюмое, замкнутое выражение: оно словно зеркало отражало выражение лиц побратимов. Вук не мог простить Анице убийства турчанки, этого лютого и бессмысленного злодейства, а Миленко... Миленко, чудилось, ненавидел ее за каждое сказанное слово, за каждый взгляд, каждое движение, доказывающее, что она жива, жива – в то время как Бояна убила себя.

Но Анице было всего лишь семнадцать, она хотела любви и счастья, она не могла жить, вечно терзаясь собственным позором и презирая себя, чего желал бы для нее Миленко! Поняв, что Вук для нее недостижим, что молодые гайдуки всегда будут держаться от нее в отдалении, не находя проку в робких ухаживаниях молодых крестьян Савской Обалы, она вдруг обратила все свои чары на молодого латина, хорвата, который появился в деревне почти одновременно с гайдукской четою. Вук столкнулся с ним однажды, уходя от Аницы, – и едва сдержался, чтобы не расхохотаться: это был Владо, его сокамерник из Сараева! Конечно, тот не узнал Москова, и Вук не смог не созорничать – накинулся на Владо, осыпая его шутливыми тумаками и крича:

– Греховодник! Нечестивец! Исчадие диавола!.. – в точности как вопил в тюрьме, приманивая караульных.

Бедный Владо взвыл от ужаса, когда какой-то воинственный гайдук накинулся на него с кулаками, но, узнав эти голубые глаза и седые волосы, не поверил себе:

– Падре? Вы?! Что с вами? – и тут же, опасливо озираясь, прошептал: – Клянусь, я вас не выдам!

Вук со смехом пояснил, что он не переодетый шпион в отряде гайдуков, а, наоборот, лицедействовал в монашеской рясе при их первой встрече, и его еще пуще развеселило выражение ужаса, мелькнувшее на лице хорвата при известии о таком святотатстве. Вуку даже почудилось, что Владо сейчас повернется и сломя голову кинется от него прочь, но тут взор юноши упал на Аницу, стоявшую на крыльце, – и загорелся таким восторгом, что Вук только вздохнул, словно старик, который вспоминает далекое прошлое, видя молодых влюбленных. Но это был и вздох облегчения: теперь Аница наверняка отстанет от него со своей невысказанной, угрюмой любовью! И еще он мысленно пожелал ей счастья... хотя если бы только мог догадаться о том, что повлечет за собою эта встреча, то, выхватив свой ганджар, тут же перерезал бы горло и Анице, и молодому хорвату... и прежде всего патеру Павеличу, который именно в этот миг, подметая пыль рясою, прошел-пролетел по-над улицею, словно зловещая тень.