Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе - Ронни Касрилс

Пока мы играли в футбол, другие товарищи занимались бегом вдоль ограды лагеря или тренировались с самодельными штангами. Их делали из жестянок, залитых бетоном со стальным ломом посередине. В лагере действовал даже клуб карате.

Ужин состоял из концентратного супа с хлебом местной выпечки или с галетами, и чёрного чая. Любимой пищей с чаем были пирожки из муки, называемые на жаргоне чёрных посёлков «магуньяс». Собирать фрукты для личного потребления запрещалось. Фрукты собирали, когда они созревали, и делили между всеми. Бананов было так много, что их ели ежедневно. Скоро стало известно, что некоторые товарищи для себя срывают папайи и особенно высоко ценимые ананасы. Комиссар лагеря был вынужден сделать суровое внушение по поводу аморальности такого поведения.

Ранг комиссара, существовавший во всех партизанских движениях Юга Африки, происходил из России, из Красной Армии времён гражданской войны. В то время это было необходимостью, ибо новое социалистическое государство было вынуждено полагаться на царских офицеров. Комиссар представлял партию и должен был обеспечить, чтобы командир проводил партийную линию и не предавал революции. Комиссар должен был также предотвращать деспотизм в действиях командира.

Вечера после ужина также были напряжённым временем. Товарищи коллективно просматривали конспекты дневных занятий. Упор делался на помощь тем, кому было трудно в учёбе. Иногда по вечерам взводы проводили политические занятия и дискуссии. Проводились также занятия хора и драматического кружка, так как по субботним вечерам и в праздничные дни давались концерты. Инструктора и руководство лагеря также проводило в это время свои совещания. Позже в Кибаше, а также в Ново-Катенге и в других лагерях, мы создали библиотеку, помещение для комнатных игр и для образования для взрослых. Мзваи Пилисо был настоящей динамомашиной — он прямо-таки генерировал энергию. С нашими международными связями лагеря были хорошо обеспечены всем — от шахмат до игры в скрэмбл и настенных таблиц, карт и разнообразных книг. В каждом лагере неизбежно собиралась группа талантливых художников и с помощью оборудования, получаемого через наши представительства за рубежом, мы даже могли проводить выставки и украшать лагерь портретами наших лидеров. Большую часть своего времени по вечерам я проводил в специальных занятиях с небольшой группой товарищей, которых я готовил в качестве инструкторов политработы.

В 10 часов вечера генератор, работавший с начала сумерек, отключался и все, кроме часовых, отправлялись спать. При необходимости руководство лагеря могло проводить совещания при свете керосиновых ламп.

Отношения между руководством и новобранцами выглядели хорошими. Инструктора, которые недавно прибыли из Советского Союза и из ГДР, применяли разумный подход к преподаванию своих специальностей. Я заметил, что даже в отношении физической подготовки и тактических занятий в поле они не злоупотребляли нагрузками на курсантов. Это выглядело контрастом по сравнению с периодом расцвета культа «мачо» (культа силы) времён Амброза в лагере Конгве в Танзании. Я отметил также, что, несмотря на озабоченность проникновением вражеской агентуры, дисциплина не насаждалась жёсткими методами. Если кто-то пререкался при распределении в караулы или в наряды по лагерю, командир проводил с ним беседу, убеждая курсанта изменить отношение к делу. Те, кого ловили за сбором фруктов без разрешения, могли в качестве наказания получить небольшие дополнительные наряды на работу.

Новобранцы, парни и девушки, прибыли из всех уголков Южной Африки. Я научился произносить лозунги нашей борьбы на языках племен зулу, коса, сото, тсвана, сипеде, тсонга, шангаан, африкаанс и выучил по несколько приветствий на каждом из этих языков. Товарищи говорили на смеси родных языков и английского. Популярным был и «бандитский язык»[38], особенно в часы отдыха. Я первый раз услышал его в классе, когда в начале урока как всегда спросил, кто будет переводить. После вступительных слов я остановился для того, чтобы дать возможность перевести, и удивился, услышав красочный поток жаргона на африкаанс.

— Вы удивляете меня, товарищи, — заявил я. — Я думал, что вы начали борьбу против расизма именно потому, что отвергли этот язык.

Мои слушатели прямо из кожи вон лезли, чтобы доказать, что они боролись не против этого языка, а против его насильственного насаждения. Как и в Восточной Германии, я немедленно ощутил себя с ними свободно и почувствовал, что они меня приняли, поскольку я не только жил вместе с ними, но и потому, что те идеи, которые я выражал, совпадали с их собственными взглядами. Меня постоянно поражало отсутствие у них расизма и естественная легкость, с которой они приходили к пониманию того, что в основе нашей борьбы было единство всех сил, противостоящих угнетению и несправедливости. Это создавало особую культуру, которая выражалась в атмосфере радости жизни и бодрости, с какой я никогда не встречался во время всех своих путешествий.

Это не означает, что у них не было каких-либо забот. Проблемы были, и их диапазон простирался от беспокойства за семьи, которые остались дома, до любовных коллизий, психосоматического возбуждения и трений со своими товарищами. Однажды после занятий долговязый парень с печальным выражением лица, который был известен под именем Дюк, попросил меня поговорить с ним. (Был какой-то особый политический и географический шик в тех подпольных именах, которые они брали и которые распространялись от Дюк (Герцог), Иди-прямо, Джо-моя-крошка, до Ленина, Никиты, Брежнева, Кастро, Саморы, Мугабе и Инкулулеко (Свобода) или Лондона, Бельгии и Токио).

Дюк выглядел смущённым и говорил немного бессвязно.

— Так в чём дело, Дюк? — спросил я, подбадривающе хлопнув его по плечу.

Он закатил рукав.

— Вы знаете, что это такое? — спросил он, показывая грубо выглядевшую татуировку.

— Да, — сказал я. — Это татуировка.

— По-моему, Вы не понимаете, товарищ Кумало, — продолжал он. — Это татуировка одной из тюремных банд. Понимаете, я состоял в этой банде, когда был в тюрьме.

Я сказал ему, что он не должен испытывать чувства стыда. Система апартеида превращала в так называемых преступников многих хороших людей. Многие из них сейчас в АНК.

— Но это не относится ко мне, — ответил он. — Понимаете, полиция выпустила меня из тюрьмы, дав мне задание проникнуть в АНК. Когда я соглашался, я ничего ни понимал. Я слушал Ваши лекции и начал понимать, что такое АНК. Я не хочу работать на буров.

Я поздравил его с тем, что он честный человек, и заверил его в том, что он может чувствовать себя в АНК, как дома.