Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина - Чингиз Гусейнов

Мухаммед просил Абдуллу передать сёстрам и Фатиме, чтобы хоть как-то развеселить их, что непременно подарит каждой пару расшитых узором поясов, они у него спрятаны в надёжном месте; одним поясом прикрепят к седлу верблюда кувшин с водой, а другим сами привяжутся, чтоб не упасть.

Мекканцам удалось выследить, куда идёт сын Абу-Бакра, и направили своих людей к горе Севр: поймать беглецов и доставить в Мекку. Сыщики, обследовав окрестности, подошли даже к пещере, где прятались Мухаммед и Абу-Бакр. Однако поленились заглянуть внутрь, тем более войти в неё: заметили, что на деревце (это была акация, и за ночь она - чудо такое свершилось! разрослась и даже расщепилась) у самого входа в пещеру на ветвях голубица свила гнездо и высиживает яйца. К тому же вход в пещеру укрыт густой паутиной, и в самом её центре восседает большой паук - он и заткал паутиной вход. И ни одна нить не дрогнула, не порвана! Как, не вспугнув птицу и не разрушив паутину, тут спрятаться можно было бы?!

Абу-Бакр, когда стражники приблизились к пещере, - изнутри они их голоса услышали - хотел, как потом рассказывал, выскочить из пещеры, в бой вступить, но его удержал от безрассудства Мухаммед: "Бог с нами!" *

______________

* По другой версии, очевидно, шиитской, неустрашимый, сказано с иронией, Абу-Бакр затрясся от страха: "Погибнем! Их много, а нас двое!" "Нет, с нами Третий", - ответил Мухаммед. "Кто? Я вижу только нас!" - " Сам Бог!"

Три дня прятались в пещере Мухаммед и Абу-Бакр. Но ещё за неделю до того йатрибцы, со дня на день ожидающие прибытия пророка, выходили на мекканскую дорогу: Омар, туда с семьёй перебравшись, заявил, что Мухаммед с Абу-Бакром вот-вот покинут Мекку.

А они осторожно вышли из пещеры, стараясь не помешать голубице, и стали ждать слугу Абу-Бакра, вольноотпущенника его, чьё имя Амир бин Фухайр, - они отправили его на единственном их верблюде в Йатриб, чтобы подготовил прибытие туда Мухаммеда с Абу-Бакром.

Слуга явился лишь на третью ночь, приведя проводника - молодого бедуина, чьё имя Абдулла бин Урайкит ад-Дили, с двумя - для Мухаммеда и Абу-Бакра - верблюдами. Провожатый, чутьём признавший, кто здесь главный, хотел посадить Мухаммеда на смирного верблюда, но Мухаммед воспротивился, заметив: мол, тихий верблюд даже у бедуинов редкость. "Ну да, ведь боги, потешаясь над природой, из буйного ветра создали верблюда, оттого кривой и нескладный!.. " - мол, знает.

"К хвосту верблюда, - сказал Абу-Бакр, - Бог привязал счастье, к ногам - заботы, к бокам - богатство, что-то, забыл, к шее". - "Увы, кривизну судьбы!" - подсказал Мухаммед, только что придумав, в духе притчи бытующей. Спросили у верблюда: "Отчего у тебя шея кривая?" - "А что у меня прямое?" ответил. Притчами о верблюдах полна аравийская земля.

...Мухаммед, задержав шаг, оглянулся на Мекку. Абу-Бакр торопил: надо спешить, может настигнуть погоня. Мухаммед словно не слышал. Что нам может грозить, - сказал однажды Мухаммеду Абу-Бакр, - если спасение предопределено свыше, должна исполниться на земле твоя миссия?".

Печать пророков? Богу виднее: не станет вмешиваться в Его промысел. Он прощался с родным.. - родным ли? - враждебным ему городом! Когда ещё вернётся вновь сюда? И проговорил почти вслух, обращаясь к городу (Абу-Бакру показалось, когда Мухаммед произнёс первые слова, что они - к нему): "Ты для меня - любимейшее создание Бога...- Нет, ни к нему! - И, если бы меня не изгнали... хотел сказать: родичи мои, но сказалось - жители твои, никогда б тебя не покинул!"

Вдруг, точно кто ему ответил, Мухаммед вздрогнул, поначалу ему показалось, что это город обрёл дар речи, и отчётливо произнёс:

Эй, Мухаммед!

Глянул на Абу-Бакра - тот стоял, никак не отзываясь на раздавшийся громовой возглас, ни удивления на лице, ни волнения. Нет, слышит лишь он, Мухаммед: Забыл, сколько городов, более могущественных, нежели твой, который изгнал тебя, Мы разрушили? И никто им не помог!

Неужто, - мысль внутри клокочет, слова подступили к горлу, но не могут слететь с языка, и немота душит, - участь быть разрушенным уготована и городу его родному?

Будет Мухаммеду казаться порой, когда разлука затянется, будто он выдумал этот город, существующий лишь в его воображении, населил множеством удивительных людей, любующихся храмами в нём, мысленно рассказывает паломникам, что надобно сорок дней идти каравану, чтобы увидеть храм, и столько же идти, чтоб до него добраться. И даже слышит, как странствующие возражают: "Кто его видел, этот город!? Ни я не видел, ни человека не встретил, который бы видел!"

В Мекке остаются Севда и дочь Фатима, просил Мухаммед Абу-Бакра, чтоб у них пожили. Пусть с Айшой сдружатся, особенно Фатима. Но разница в летах: Фатиме - двенадцать, Айше - семь. "Мы ненадолго расстаёмся", - успокоил Фатиму, а та вдруг: "Я видела недавно Айшу, в ушах были мамины серьги". "Мама их сама, ты помнишь, подарила. Тебе жалко? - Фатима промолчала. - Вы с Севдой поживите пока у них". И снова неожиданно для Мухаммеда: "Я тогда всё слышала, - сказала Фатима. И тут же: - Ты женишься на ней?" - "Но если слышала... " - Умолк, дав ей возможность выговориться. "Да, ты не ответил согласием, но и не захотел обидеть Абу-Бакра". Умница! "Я хочу подарить вам, тебе и Айше, каждой по паре расшитых узором ремней, одним сами к седлу привяжетесь, чтоб не упасть, а другим прикрепите к седлу верблюда ты -кувшин, тот медный, тётей подаренный, а она - деревянную лошадку Сулеймана, которую с тобой - помнишь? - ей подарили". При жизни мамы Айша поразила Фатиму находчивостью, сказав: "Была лощадка Сулеймана, стала моей, называться ей отныне лошадкой Билкис!" [так звали жену Сулеймана-Соломона]. И тут же умилила всех, воссев на лошадь, чтобы помчаться, говорит, с дарами к Сулейману.

Долго Мухаммед не сможет забыть... - нет, не всё он успел сказать мекканцам. Не смог убедить. Те слова, что им предназначались, теперь вот с ним одним, перебирает их, в уме переставляет, как будто сыплется сквозь пальцы песок.

И скажешь слово - гнев, не скажешь - гнев вдесятеро разрастается. Но гневаться - отдаться власти тьмы и вожделения! Незнания и ревности!

И мудрость затмевается яростью! Ведь у Бога есть для каждого Своё Слово. И Мухаммеду все их надобно узнать, постичь. Уходят в новую жизнь. В Йатриб, который Мединой станет, Городом пророка. И бегства день обозначит начало летосчисления нового: хиджра.

(48) Сбоку на свитке: Случилось в понедельник 20 сентября - и римскими цифрами - DCXXII года, за четыре дня до нового лунного года, который наступил 12 раби-авваль, или 24 сентября; по другим источникам - 16 июля того же года [добавить, пояснив, что с этого времени начинается первый год исламского летосчисления - лунной хиджры. Но сам хиджранский календарь был введен позже халифом Омаром, спустя несколько лет после смерти Мухаммеда].

Верблюды сидели в ожидании, когда их хозяева, а было их четверо, взберутся на них, и тогда они встанут в полный свой рост, обозначив высоту нового обзора. Чувствовали спешку, но, спокойные, даже равнодушные, не подавали виду, повернув, однако, свои крупные гордые головы в направлении предстоящего пути. Жар песка, на котором вскоре останутся недолговечные их следы, и пустыня их укроет, утаит, коснулся верблюжьих ступней. Тёплая волна пошла по телу, взбодрив горбы, и они слегка качнулись, полные живительной силы.

Опасаясь засады и дабы запутать следы, беглецы изменили привычный маршрут: сначала они отправились на юг по йеменской дороге, затем свернули к Красному морю и лишь оттуда, неподалёку от ал-Усфана, выехали на главный йатрибский путь.

Не успели на него ступить, как их догнал конный отряд мекканцев, предводительствуемый... - но так ли важно, кем?

Быть может, о другом хотел услышать? Как страх обуял Абу-Бакра?

О том уж было, но не знал он трусости, Абу-Бакр!

Но страх... - Прервал: Не страх то был - растерянность!

Ну да: увидеть страшного верзилу - не человек, а зверь!

Лицо, и грудь, и шея, даже рук запястья покрыты были волосами. Густой щетинистою шерстью! И гневом налиты глаза.

Случилось чудо?

Был воспомянут конь.

Но окрик всадника!

Пусть даже бич, как меч, в руках хозяйских!

И назван в Книге именем своим?

Произнесён!

Как идол?

Но идолы ещё!

И лев Йагус - Мазхидж, и Наср - орел, Химйар. И Сува рода женского Хамдан, или Хузайл. И Вадд - мужчина Калб, что в надписях запечатлён самудских и лихйанских. И конь Йаук - Мурад!

Молвили мекканцы беглецам: "Что ж покидаете ваши божества: и Вадда, Суву, и Йагуса, Йаука, Насра!"

Но молвил Он: "Поистине они с дороги сбили многих, суждено было коим заблуждение".

И был услышан?

Не Он ли сотворил коня?

Но ездить чтоб на нём!

И красоваться чтобы!

Но и гнать - ведь создан для погони конь!

Погублен был, заблудший, совращённый, - стал конь перед верблюдом на дыбы и навзничь опрокинут! Пали смертью конь и всадник!

71. Иудейских разрез твоих глаз

Путников-мужчин и верблюдов, расположившихся отдохнуть у крепостной стены в тени финикового дерева и впервые за долгое время пути насладиться живописными холмами, это было местечко Куба, в часе скорой ходьбы от Йатриба, увидала девочка-еврейка. Стояла на крепостной стене, и Абу-Бакр её окликнул, приняв за арабку: