Магомед, Мамед, Мамиш - Чингиз Гусейнов

Гусейнов Чингиз

Магомед, Мамед, Мамиш

Чингиз Гусейнов

МАГОМЕД, МАМЕД, МАМИШ

Роман со сновидениями, их разгадкой, с наивными символами, сказочным гротеском, сентиментальными отступлениями, с эпилогом, похожим на пролог, - в собственном переводе автора с родного азербайджанского на родной русский.

Автор

ГЛАВА ПЕРВАЯ - рассказ об угловом доме на нашей улице, который похож на старый, но еще крепкий ко-рабль. Нос его остро выдается вперед, мгновение - и корабль пустится в путь. А когда низко бегут гонимые северным ветром тучи, задевая отвисшими клочьями телевизионные антенны всевозможных конструкций или печные трубы, которые уже не дымят, а ты, заки-нув голову, неотрывно смотришь на небо и случайная крупная капля вдруг ударяет по щеке - впечатление такое, что угловой дом стремительно уносит тебя в от-крытый океан и, уж во всяком случае, несется по вспыльчивому Каспию. На Каспии - полуостров, похо-жий, как это видится с космической высоты, на чуть загнутый клюв диковинной морской птицы. На полу-острове - угловой дом, в угловом доме - Мамиш. И не найдешь человека на нашей улице, который бы не знал его, а если кто и отыщется, то из новых жильцов, но та-ковых у нас почти нет: улица стара, редко кто сюда переедет, разве что по обмену в связи с разводом или молодожены снимут комнату. Чаще переезжают отсю-да, в новые микрорайоны *с номерами, пугающими ста-рожилов и радующими новоселов,- Седьмой микрорай-он, Девятый... Всем не терпится в отдельную квар-тиру с собственной ванной, пусть даже сидячей, и со всеми прочими удобствами. Случается, правда, и так, что живет человек в микрорайоне, а сам по привычке ходит в старые бани - то в "Фантазию", а то и в баню, за которой сохранилось имя ее бывшего владельца, "Хаджи хамамы", то есть "Баня Гаджи", что непода-леку от памятника Освобожденной женщине Востока, сбрасывающей чадру. О том, что Мамиш - личность, известная на нашей улице, судите по двум бейтам, не-ведомо кем сложенным. Не каждому такая честь. Стихи с каламбуром, увы, не передаваемым ни на каком ином языке. По одному бейту получается, что "Мамиш, Мамиш, ай Мамиш" - парень что надо, гордый, справедливый, неуступчивый, а по другому - что он как зеленая завязь на инжировом дереве: то ли нальет-ся медовым соком, если выращивать с умом, то ли сморщится, засохнет, если забросишь дерево. И не пой-мешь, какой раньше сочинен. Что означает первый, это всякому ясно, а каков смысл второго, тут как с голо-вой дракона - одну снесешь, а на ее месте три новые огнем на тебя полыхают. Настоящее его имя - Мухам-мед, так и записано в документах: метрике и паспорте на двух языках, азербайджанском (Мухаммед) и рус-ском (Магомед), студенческой зачетной книжке, слу-жебном удостоверении, военном билете, еще в каких-то книжках по охране памятников старины, озелене-нию, спасанию утопающих и так далее. Но никто его Мухаммедом, или, на русский лад, Магомедом не на-зывает - длинно и старомодно, сократили до Мамеда, а чаще - Мамиш. "Свет моих очей Мамиш!" - обраща-ется к сыну Тукезбан в своих письмах, написанных размашисто на листе из школьной тетради или чистой стороне телеграфного бланка. Вот она, Тукезбан-ханум, на любительской фотокарточке, ее окликнули, она ос-тановилась, повернула к нам лицо, улыбается. Одета в телогрейку и шаровары, голова закутана в платок, приглядишься - вся телогрейка облеплена крупными комарами и над головой облако мошкары. Голо кру-гом, знобко, похоже на нашу апшеронскую зиму, но та-ково северное лето.

улыбаешься, конечно, не мне, а тому, кто щелк - и пошел дальше; нечего тогда и по-сылать мне!

Мамиш смотрит и смотрит на нее и, удивительное дело, каждый раз отыскивает в ее взгляде что-то новое. А случается, взглянешь сбоку, и не улыбается она во-все, а иронизирует: что, мол, вы понимаете в жизни и что вы видели; или упрекнет: "А вы поездите по миру, посмотрите да поучитесь..."; будто только она и ездит; и Мамиша судьба носила по белу свету; а жалко, что мотается, немолода уже, хотя по карточке и не ска-жешь. Фотография эта вложена меж двух стекол, за-жатых проволокой, и стоит на комоде, а рядом белый с желтыми прожилками кусок отпиленного бивня ма-монта, привезенного как-то матерью в дар Мамишу. Кусок тяжелый и холодный, с шероховатой, в шипах поверхностью. Семьи, как чего-то оседлого, с постоянной крышей над головой, в сущности, и не было; много-опытный золотоискатель Кязым, приезжавший перед самой войной в Баку на геологическое совещание, увлек студентку-первокурсницу Тукезбан рассказами о белых ночах и полярном сиянии, и та, бросив инсти-тут, пустилась с Кязымом в дальний путь. Рожать Ма-миша приехала в Баку, здесь ее дом, здесь мать; потом отняла ребенка от груди, оставив на попечение матери, которую сразу одарили двумя внуками - старший сын и она, Тукезбан,- и снова к мужу. "У Кязыма была бронь",- часто говорила бабушка.

- У меня была бронь, мы привезли тебя к бабушке, а сами улетели в Магадан,- рассказывает отец, сидя на корточках в тени навеса и нарезая большим, с толстой деревянной рукояткой ножом огромную продолговатую дыню с зеленоватой кожицей.

при чем тут бронь?! объяснил бы лучше, по-чему мы не вместе?

Бабушка, мать Тукезбан, неожиданно умерла. Приеха-ли оба в Баку, но вскоре Кязым настоял, и они перебра-лись в Ашхабад, в Туркмению, куда Тукезбан ехать не хотела, и Мамиш стал жить у второй бабушки, матери Кязыма, в доме, где он сейчас сидит и отец угощает его дыней. Раньше дом был глинобитный, низкий, и стоило бабушке начать рассказывать: "Жил-был плешивый, и влюбился он в шахскую дочь и возмечтал на ней же-ниться",- как на стене появлялась ящерица. На стене и не падает, подняла голову, видно, как дышит. "Кыш!" А она ни с места. "Безобидная она,- бабушка машет рукой, юрк - и вмиг нет ее,- только змее яд носит". А теперь чужой двухэтажный каменный дом.

нет в нем места ни для меня, ни для мамы.

- Да ты ешь дыню! - На отце майка-сетка, седые во-лосы курчавятся на груди, и шея мокрая. Августовская ашхабадская жара похлеще бакинской.

- В такую духоту.- говорит отец,- только холодная дыня и спасает.- А Мамиш слышит бабушку, надо же, так похожи голоса, с хрипотцой, низкие. "Это чал, вер-блюжье молоко, холодное, выпей",- говорит бабушка, дорассказав сказку о плешивом, который женился-та-ки на шахской дочке; а потом за забором показались два горба и голова верблюда; вышли за ворота. "Поса-дите моего внука!" - будто рухнуло что-то: это верб-люд сел сначала на передние ноги, потом на задние; посадили Мамиша меж двух горбов. "Крепко держись!"

Верблюд покачнулся, назад кинуло, потом вперед, воз-несся Мамиш высоко, взлетел, видит свой двор, дом, другие дома далеко... "Снимите! Снимите меня!.." - пищит... Соскользнул на чьи-то руки. Дыня приторно-сладкая, и Мамиш ест через силу.

- Хорошая дыня,- говорит Мамиш.

- А я сладкое не очень люблю,- это Кязым.

только в этом мы и схожи с тобой, только в этом, и ни в чем другом.

- Давай с солью попробуем, очень вкусно... Эй, кто там есть? - И тотчас из дверей, тяжело ступая, осто-рожно неся большой живот, вышла к ним чужая жен-щина, новая жена Кязыма, и поставила перед Мамишем солонку.

А ночью постелили ему на веранде и Мамиш не мог уснуть. С детства в дороге, и нет ей конца. В Ашхабад, а после землетрясения - в Баку. Как надеялась тогда Тукезбан - навсегда. Мамишу надо в школу. И непре-менно в бакинскую!.. Ой как спорили Кязым и Тукез-бан!.. "Не могу, задыхаюсь! - стонал он.- Твои бра-тья!.." - и рукой, как ножом, по горлу проводит. И впрямь перережет. "А что братья? При чем братья?" Сама в душе не то чтобы очень, но еще слово - и согла-сится; но ей слышится нечто иное, а туда - ни за что! Тут дороги у них: по вербовке, в Ашхабад, в Баку. У Кязыма свои "или-или", у Тукезбан свои; но одно "или" (это кочевая жизнь) пока устраивает обоих. И Тукезбан уступила, они завербовались. Согласись Кя-зым жить в угловом доме, это Кязыму так кажется, и семья была бы, и разговору никакого.. Ах какая упря-мая Тукезбан!.. И даже упрек в ее взгляде!.. Это будет, правда, потом, много лет спустя, а пока бабушка в Аш-хабаде говорит вслух сама с собой: "Куда иголка - ту-да и нитка!" Чтобы другие слышали, а другие - это только Мамиш, он гостит у бабушки. Но почти каждое лето два каникулярных месяца Мамиш плавает по ши-роким рекам со своими родителями. И у костра от гну-са спасается, и болотным запахом дышит. Именно в эти годы к Тукезбан в ее бакинской семье прилипла кличка: Кочевница. И однажды Кязым сказал: "Все! Кончаем скитаться! Пусть поищут счастья другие!" А тут еще письмо от Мамиша: его берут в армию. "Уже?!" - словно очнулась Тукезбан. "А ты как дума-ла! - и в голосе злорадство.- Сына провожаем в ар-мию и сами оседаем. Все!" А она слышит: "И не смей возражать!" И, конечно, думает Тукезбан: туда к тебе, да? Нет, нет, ни за что! И так упрямо, так несговорчиво, что Кязым злится. "Сам виноват,- Тукезбан Кязыму.- Не надо было приучать меня к кочевью". Он устал, а она, оказывается, только во вкус вошла. Говорил Кя-зым - сам себя слушал, говорила Тукезбан сама се-бя слушала. Было общее "или", и его не стало. А сле-дом за письмом Мамиша телеграмма от соседей: "Мать при смерти". Приехал Кязым, а ее уже в живых нет... Не пустовать же отцовскому дому! А какой сад фрук-товый! Пора босиком по теплому песку походить, в своем саду свой урюк срывать. Отслужил Мамиш по-ложенную службу. Как вспомнит, в глазах чуть ли не слезы. Сначала на севере, где дюны, как горы, и лес - коса, как меч, и точит, точит ее с одного края море, а с другого залив; и каждое дерево посажено человеком, каждый куст, чтоб сберечь косу; были и ветры ураган-ные, как бакинский норд, валило сосны, хлестало, гро-хотало, море швыряло валы - вот-вот опрокинет выш-ку... А потом на западе служил в долине с холмами, похожими на кавказские, откуда открывались зеленые дали, а рядом город - дома и вымытые улицы глядят-ся в свои отражения в зеркальных стеклах. Отслужил Мамиш и, как джигит в восточных сказках, оказался на перепутье трех дорог; в их семье всегда это пере-путье. На север к матери? На юг к отцу? В город, ко-торый значится в документах как место рождения? Кстати, туда, чтобы работать на знаменитых нефтяных островах в Морском, где, неплохо себя показав, можно и неплохо заработать, год назад, демобилизовавшись, уехал его земляк - бакинец Сергей; туда же собирает-ся товарищ Мамиша по армии лезгин Расим. "Женись, пишет мне брат из Дагестана,говорит Расим, в боль-ших глазах его постоянное удивление,- на дочке гене-рала, и чтобы она была у них одна-единственная..." - "Но при чем тут Морское?" - "Большой город близко, люблю Баку!" Все связывается воедино, коротко и яс-но. Отец звал Мамиша в Ашхабад, но не очень настой-чиво, мать советовала ехать в Баку, где у нее пустует комната в угловом доме. Это только мальчишкой боишься, что послушаешься и прилипнет к тебе обид-ное прозвище "маменькин сыночек". Но Мамиш все же, как послушный сын, поехал к отцу. И не услышал от новой жены его ни слова. "Вот, знакомься",- ска-зал Кязым, поглаживая бритую голову. Мамиш шагнул навстречу женщине, по пояс ему, протянул руку. Горе-ли ноги в сапогах, душила гимнастерка, давил ремень.