«Если», 2011 № 09 - Журнал «Если»

Раздосадованный, что «барин-колдун» не оставил в камере ничего, что могло бы пролить свет на ее устройство, Березин принялся прилаживать камень на место, в металлическое кольцо под потолком камеры, но под ним, а точнее, над ним обнаружилась небольшая ниша, куда едва помещалась рука. А в этой нише — завернутое в промасленную бумагу и несколько слоев холста послание.

Березин с замиранием сердца развернул его и разочарованно сложил обратно — не было там ни таинственных чертежей, ни сколько-нибудь осмысленных записей. Единственный документ, сохранившийся в камере, был просто набором букв в алфавитном порядке: сперва шло несколько «азов», после две «буки» и так далее. Вторая строчка снова начиналась с «азов». И третья принималась за алфавит сначала…

Березин выругался, принялся было считать буквы в строке, но бросил. Яков Вилимович явно не желал, чтобы его обращение попало в руки не тому человеку. Константин вынужден был признать, что он — не тот человек.

Странная тоска навалилась на него. Он носился по городу в поисках яковлевских записок, отдал лакею Косину драгоценный автограф, летел сюда, в Острогожск — и только для того, чтобы подойти вплотную к чуду, увидеть его, пощупать и… получить отказ в доступе к главному — ответу на вопрос: КАК?

ЧТО? Никогда так не волновало его. Он видел это ЧТО? — хрустальное яйцо в человеческий рост, серебристые поющие кристаллы. И это было прекрасно — и совершенно неважно, потому что бесполезно.

Чудом можно было восхищаться — наблюдать, хранить. Но с ним нельзя было сделать самого главного — повторить и использовать.

Настоящее чудо было не в подземной камере — чудо было в том, КАК человек самого начала восемнадцатого столетия смог сделать машину, способную скопировать его, Константина Березина, из конца двадцатого века в конец века восемнадцатого. Мало того, как он смог создать систему настолько удаленных друг от друга камер, чтобы одна из них перемещала копии не только во времени, но и в пространстве.

Будь у Березина в тот день возможность, он вынул бы старого чернокнижника Брюса из его времени и тряс бы, пока не узнал всего. Да что там, если бы мог — сам прыгнул бы в портал, в эпоху Петра Великого, лишь бы узнать: КАК?

Но ответом на его бесконечные вопросы был только ряд знаков на пожелтевшей бумаге.

Березин решил показать письмо Илье. Потом набрал номер Челышева. Профессор отозвался после третьего гудка.

— Костя, — радостно воскликнул он в трубку, — все нормально?

— Нормально, Андрей Сергеич, — ответил Березин, думая, как начать разговор о записках Яковлева. — Я тут в Острогожске — так сказать, в поле.

— Острогожск? Под Воронежем? — усмехнулся Челышев. — Да как тебя занесло-то?

— Наука требует жертв, и преимущественно человеческих, — отшутился Березин. — С факсом вашим тут небольшая проблема. Только одно письмо. А дальше не прошло…

Константин затаил дыхание. В голове уже вертелся ответ: «Так там и есть только одно».

Но Челышев снова рассмеялся, и у Березина отлегло от сердца.

— Так это тебя яковлевские записки в Острогожск притащили? — весело бросил профессор. — Не зря верил в тебя Жора. Знал, что за такое ты зубами уцепишься. А я, старый пень, не верил. Брюсову камеру ищешь?

— Да, — сдавленно ответил Березин, — ищу…

— Нашел? — со смешком осведомился Челышев. — А золото партии там рядом не лежит? Или Третьего рейха? Кость, ну оставь ты Жорины фанаберии. Он был мечтатель. Человек, испорченный классической русской литературой. Но ты-то — технарь, у тебя голова должна быть холодная, как у чекиста!..

— Андрей Сергеич, — прервал его Березин, — есть еще письма — шлите. Очень надо. Если факса нет, сфотографируйте и присылайте по сети. В любом качестве, лишь бы буквы можно было разобрать…

— Ладно, Костя, к вечеру, — со вздохом ответил Челышев. — И, в общем, поступай, как знаешь…

Константин Петрович знал — он тщательно оделся, положил в карман послание Брюса и лег на широкую гостиничную кровать.

«Снова обращаюсь я к тебе, мой читатель, хотя при одном воспоминании волнение переполняет меня. Дабы не упустить главного, расскажу о нашей встрече так, как происходила она в моем сновидении.

Друг мой пришел ко мне, как обыкновенно, когда я спал. Был непривычно мрачен и чем-то в крайней степени озабочен. Я был рад ему и сразу сообщил, что начальство готово позволить мне отлучиться для поправления здоровья в отпуск и что я уже готов отправиться в Глинки и исследовать хрустальную комнату, о которой он сказывал. После этого спросил я, откуда известно ему об этой комнате. Он признался, что отыскал такую же в месте, указанном в письме его дяди. При этих словах мне стало понятно странное его возбуждение, потому как я сам почувствовал неудержимый восторг перед лицом непостижимого.

Однако друг мой оставался печален, и я спросил его, в чем причина. Тогда он подал мне пакет, в котором находилось послание, составленное из рядов букв, и признался, что не умеет его прочесть.

Я рад был развеять его тоску, сказав, что могу оказать в том посильную помощь, потому как шифр сей мне известен, но прочтение письма требует времени. Он с радостию согласился предоставить мне сколь угодно времени ради хотя бы призрачной надежды получить сведения, в том письме содержащиеся и, по его разумению, касающиеся работы хрустальной комнаты.

Тогда я в свой черед спросил, в чем же заключается эта работа и отчего произошли события, связанные с вашим покорным слугой и тем мальчиком, что умер от горячки в Острогожске.

Поначалу друг мой молчал, и молчание его ввергло меня в беспокойство, потому как в силу характера представилось мне, что мучительное для меня известие замкнуло уста его. Но все предположения мои показались незначительны, когда он заговорил.

В мире будущего, если почитать за правду слова гостя моего, считается общеизвестным, что каждый человек имеет собственный, ни с кем не сходствующий пальцевый рисунок. Мой друг показал мне лист, где остались наши пальцевые отпечатки, и я признался, что не наблюдаю отличий.

— Вот именно, — воскликнул он, — потому что их нет. Мы с вами, Илья Александрович, один и тот же человек. Вот как работает Брюсова камера! Я мальчиком забрался в нее в грозу, и камера раздвоила меня, точнее растроила и перенесла одного в Острогожск, а другого — в Глинки в 1780 год. Вы — это я!

Признаться, в тот момент я готов был, положа руку на сердце, признать его умалишенным. Глаза его лихорадочно блестели. Он взмахивал передо мною листом с чернильными следами от пальцев и в возбуждении переходил из угла в угол, недоумевая, почему я не доверяю ему в таком очевидном, в то время как полностью доверился в остальном.