На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

И было в этих простых словах о «честности-нечестности» потаенное что-то, о чем нельзя до конца выспрашивать.

Я и не выспрашивал. Я без того все правильно тогда чувствовал и угадывал, безо всяких взрослых толкований.

С годами это понимание куда-то подевалось, подменилось массой всевозможных познаний…

Часть четвертая

Поколенье внучат

1

Ближе к осени нагрянула мама – навестить нас, «показаться на глаза», как говорила бабушка. Помню, мы загодя мели пол и чистили тарелки, ложки, вилки…

– А что ты, Саша, маме скажешь? – допытывалась бабушка. – Хорошо тебе со мной?

– Хорошо, – бурчал я себе под нос.

Да, мне всегда было очень жалко бабушку, я не хотел ее огорчать.

Наверное, это был сентябрь, когда внезапно возле нашей избы возникла мама – с сумками, конечно, а в них – гостинцы. Помимо колбасы и сыра, привезла она, специально для бабушки, круглый каравай московского хлеба, за который бабушка, по ее выражению, «замирала».

– Прямо как моя мамонька в печке пекла, – говорила бабушка, целовала каравай, и глаза ее увлажнялись, краснели. – Спасибо тебе, Таня, большое.

И мы все ели и ели бутерброды, пока бабушка не откидывалась назад и не заявляла решительно, что она – «не Байданиха».

– Я что, Байданиха, что ли? В меня столько не влезет.

Я спрашивал бабушку, кто такая Байданиха эта ненасытная, с которой невозможно соревноваться по части прожорливости. Оказывается, никакой такой Байданихи в Егорьевске не было никогда, а был до войны легендарный учитель музыкальной школы по фамилии Байдан – самый толстый егорьевский житель за всю историю. Учить свое чадо игре на баяне у Байдана было ух как почетно, ведь Байдан за один присест мог слопать столько, сколько целая артель работников, и до революции, в праздник какой-нибудь церковный, при стечении народном, в трактире напротив Александра Невского молодой, тогда всего лишь десятипудовый Байдан, не единожды выигрывал на спор – кто больше съест. Жил он перед смертью одиноко, лишь дочь его навещала, но дочь была нормальной, как все, так что Байданиха – это вымышленная обжора женского полу.

Байдан был первым, кто умер в войну от голода, и хоронил его весь Егорьевск. Уж такой был уважаемый человек.

– Гроб на телеге везли, не сумели на плечи поднять, боялись, что разъедется от тяжести гроб-то, – вспоминала бабушка. – А ведь он сильно похудел перед смерьтюй, когда голодовал.

Потом, конечно, много кто от голода умер, но личности эти были помельче, и в памяти людской их похороны не остались.

Мама, конечно, слыхала про этого почитаемого в народе человека, смутно помнила его похороны даже, ведь ей тогда уже три или четыре годика было. И мама не спрашивала, почему это бабушка «не Байданиха», а просто переставала потчевать ее сырами да колбасами, вкупе с вологодским маслом и твердосоленой горбушей.

– У Райки-то порося отъедается, – говорила бабушка с еле заметным осуждением. – Как думаешь, Таня, даст Райка хоть буженинки, а?

Мама начинала сердиться:

– Оль, ну с какой это стати, а? Ну почему она должна тебе что-то давать? Ты что, помогала ей поросенка откармливать?

Бабушка тушевалась от такого гневного маминого напора:

– Да как же, Таня… По-соседски…

– «По-сосе-е-едски»! – передразнивала ее мама. – Много больно вы ей по-соседски добра сделали…

Бабушка обиженно смотрела куда-то вверх и вдаль, моргала глазами.

– И вот тебе, Оля, десять рублей на Сашу, – продолжала мама, заминая тему о буженине.

Бабушка, конечно, отказывалась, говорила, что у нее на все про все хватает, но мама объявила с твердостью:

– Надо Сашу в детский садик отдавать. Нечего ему болтаться, а то в школе ему трудно будет. Пусть привыкает к коллективу.

(Я с тех пор возненавидел слово «коллектив»!)

– И научат там его читать и писать, – продолжала мама.

– Я и так умею читать и писать, я не хочу в детский сад! – хныкал я.

– Умеешь? Ах да, верно, – наморщив свой нос, припоминала мама. – Но ты еще плохо читаешь и пишешь, а там вам уже будут оценки ставить. Ты думаешь, мы тебя к малышне отдаем? Нет, ты ведь уже большой, ты сразу пойдешь в старшую подготовительную группу!

И снова я слышал неправду в бодром голосе мамы: ясно ведь, что она вовсе не считает меня большим, она думает, что я маленький, и когда говорит торжественно: «старшая подготовительная группа!», то это просто так, это всё выдумали взрослые, чтобы нас обвести, а на самом деле они смеются над детсадовцами – тоже мне, старшие нашлись! Вот они, мамы и папы, они действительно – старшие, а для нас это слово говорится только лишь в утешение.

Я не любил водиться со своими одногодками, я привык играть с большими мальчиками – братьями Князевыми и их товарищами. Но меня никто не спрашивал, что я люблю, а что – нет.

А разговор уже свернул на другую тему.

– Бабушка сказала, что ты копишь деньги на машину, – улыбнулась мама. – Ну, покажи свою копилку!

Я испугался, что у меня сейчас отнимут найденные мною в магазинах деньги, я смотрел на бабушку с мольбой и укором: зачем выдала, почему не заступается за меня? Но мама достала кошелек и сказала многообещающе:

– Честное-пречестное слово, что я подарю тебе в твою копилку самую большую монету, какую мы с тобой сейчас найдем в кошельке!

Я обрадовался, побежал за гипсовыми собачками. Потом мы с мамой заглянули в пахнущий дерматином кошелек и…

– Вот! Вот самая большая монета! Ты обещала!

Я выхватил двумя пальцами огромный рублище с отрубленной головой дедушки Ленина (я был уверен тогда, что слово «рубль» придумали потому, что на нем – отрубленная голова эта была).

Мама заметно растерялась:

– Нет, это не монета, я совсем другое имела в виду… Это слишком для тебя, Саша, нет, нельзя.

И забрала у меня рубль.

Я испытал тогда сильное потрясение. Да, я знал, что мама обманывает людей, но – чужих людей, например, свою начальницу Олимпиаду Васильевну, когда чокается с ней рюмками «за дружбу», а потом, когда та уйдет, смеется над ней или говорит, что Олимпиада Васильевна «положила глаз» на папу. Или едко шутит про редакторшу, что она – «безмужняя, беспартийная и беспардонная».

А сейчас она обманула меня, а я ей поверил! «Попу сдачи – нет отдачи», – крутилась в голове дурацкая присказка. И еще одна: «Рыбка плывет, назад не отдает».

– Рубль – это рубль, а не монета, он ведь бумажный, а этот рубль просто такой сделали, из железа, – объяснила мне мама. – Вот двадцать копеек, положи в свою собачку, у тебя ведь там таких больших денежек нет, наверно…

– Есть у меня, там полно таких, – буркнул я. – Там уже три рубля двадцать три копейки.

– А сейчас сколько? – поощрительно спросила мама.

– Три рубля сорок три копейки. Не хочу в детский сад. Хочу с бабушкой.

…Рано утром мы втроем шли куда-то по направлению к горсаду.

Я семенил и плакал, и ни мама, ни бабушка не понимали, почему я плачу.

– Ножки жмет? Узел перетянули на подбородке? – спрашивала то бабушка, то мама.

По их убеждению, страдать я мог, только если мне больно или я хочу есть или пить, в крайнем случае – писать или какать, для других страданий я еще слишком мал, не дорос еще, и душа у меня болеть не может, ибо она еще только отрастает, душа-то, и когда-а она у меня отрастет и заболит – это еще дожить надо.

На деревьях висели остатки желтой листвы, а кое-где – и зеленой, но бабушка сказала, что на улице ветер, и, желая выказать перед мамой свою чрезвычайную обо мне заботу, предложила надеть на меня цигейковую шубку.

– Шубу, только шубу, конечно! – говорила мама, соглашаясь.

Ну а раз шуба – значит, свитерок под нее, шарфик, иначе какой же смысл надевать шубу? Раз шуба – значит, на улице очень холодно, морозище прямо-таки несусветный, они же не совсем дураки, чтобы надевать на мальчика шубу, если тепло на дворе. Значит, не тепло. А раз холодно, то надо и одеть меня, как в зимнюю стужу. К шубе полагалась цигейковая толстая шапка-шар – не надевать же к шубе вязаную шапочку, не годится! А под шапку-шар положено повязать платок, затянув его изо всей мочи на шее сзади… И варежки, конечно же – варежки!

Хорошо хоть, валеночки