На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

кто поближе, и свою природную сущность. Но, в конце концов, мой же личный опыт говорит мне понуро и бесстрастно, что конструкция житья-бытья, составленная из насильно подогнанных деталей, непременно рассыпается, не выдерживает времени.

В некий момент своей жизни, который я сам себе «назначил» поворотным (в 1995-м это было), решил я податься в монахи, и всё, казалось, шло к тому, что быть мне черным священником. А там, глядишь, пройдя через долгий, исполненный духовных побед искус, игуменом какого-нибудь из вновь открывающихся монастырей. В то время в озерном, лесном краю, где я подвизался, возрождались многочисленные порушенные обители, маленькие совсем, даже в свои лучшие времена бывшие заштатными. В епархии требовались нестарые, образованные (именно светски образованные!) люди из числа чернецов, дабы взяться за восстановление иноческой жизни в руинах монастырских. И уж начали было меня, как говорила бабушка, «выдвигать»…

Да ведь надо же такому случиться, что отправил меня отец наместник в Москву по неотложным монастырским нуждам, а я возьми да и сойдись там с с юной дочерью своего друга… Всё как-то само собой произошло, скоропалительно и отчасти даже необъяснимо.

Однако ж объяснение пришло через годы, когда я уже и развестись успел, и внуков дождаться, и вновь жениться. И теперь, взойдя на Столовую гору прожитых лет, переводя дух на ее плоской вершине, взирая на безлесое плато дня настоящего, я, вспоминая о своем несбывшемся игуменстве, качаю головой с облегчением. Чур меня, чур! Я-то, имеющий немало друзей среди духовенства, представляю, что значит сегодня быть иеромонахом, тем паче – наместником. Пусть даже малой обители. Приходским-то батюшкам проще договориться с самими собой, они обетов не приносили, у них жизнь мирская, семейная, они службу служат и детишек своих кормят. А монастырские? Уйти – значит лишить себя многолетнего смысла жизни, коту под хвост кинуть свое прошлое. Как на такое решиться? Значит, встает ежечасный выбор: или добровольно идешь на голгофу, или живешь себе дальше, но только – под неослабным гнетом своего отступничества, измены святым заповедям… Даже для Христа этот мучительный момент выбора длился только один час, когда Он ночью перед арестом молился о Чаше Своей. Один час! А тут – годы терзаний, конца которым не видно…

Даже в монастыри пришла тоска понимания: жизнь прожита впустую, зазря. А ведь изначально люди и шли-то сюда, отрекаясь от очень многого, именно ради мира душевного, ради служения чему-то неземному. Но шулерски подмененными оказались вдруг смыслы их бытия, вполне себе земными, низменными.

Так что… Спасибо, Господи, что избавил раба Твоего от такого унылого житья-бытья. Или, хуже того, от погибели души, а ведь она – штука совсем не лишняя. Для меня. Ты, Господи, заранее знал, что не выдержать мне этого испытания, что сдамся я под этим гнетом самоедства.

Ибо если весь мир сошел с ума, то с какой стати я или кто-то другой должен быть исключением?

И вот что еще. Сдается мне, всё то, чего не произошло с нами – из того, что могло бы произойти, – было бы плохим вариантом для нас, если бы произошло. Или так: раз этого со мной не произошло, значит – произойди оно, это было бы для меня куда хуже, чем нынешний расклад.

В понимании этого кроется для меня предпосылка смирения. А что еще остается, когда всё уже позади? Или… Не всё?

4

Впрочем, вернемся на полвека назад, в песочницу.

Помню, как возле песочницы мы искали друг у друга на затылках макушки – крохотные проплешинки, вокруг которых волосы завивались по кругу. Старая сдобная нянечка, переваливающаяся с боку на бок, поведала нам, что те, у кого на затылке не одна, а две макушки, – люди особые, их ждет впереди большое счастье и много-много денег. Каждый детсадовец, конечно, хотел быть отмеченным таким знаком. И что же? Все мы оказались обычными советскими детьми, без чудесного будущего, но у одного мальчика, с виду тихони, на затылке обнаружилось сразу шесть макушек! Это было невероятно, мы пересчитывали много раз, заставляли счастливца предъявить свой затылок нянечке, и та удивлялась вместе с нами.

…Ну а девочки детсадовские?

Девочки сидели в сторонке на лавочке, мы с ними не водились, это считалось позорным. Почему-то мы, мальчишки, все как один называли их «бабами». А всю их одежду, прыгалки, игрушки – «бабьими».

Они играли в дочки-матери, пеленали носовыми платками своих кукол и спорили о том, как надо укладывать ребенка. Потом они начинали петь одну и ту же песню, садились в кружок возле песочницы, вздыхали, строили умудренные жизнью личики и голосили по-бабьи: «Я куплю тебе новое платье, но ребенка нам надо убить…» Бело-розовая, словно куколка, Анечка Фирсова пела громче всех, с выражением, старательно выводила выматывающий душу рассказ: «Рубашонка была вся в крови». Да-да, я знал, что означает выражение «всю душу выматывает»: так в сердцах говорила бабушка, когда вдруг начинала выть соседская собака.

В общем, я примерно представлял, о чем песня: о том, чтобы избавиться от надоедливого, наянистого младенца, и мама идет на убийство своего грудного мальчика ради того, чтобы потрафить «хахалю» – это слово было употребляемо вокруг нас постоянно, и смысл его почему-то все дети прекрасно знали.

Хахаль – это не папа. Это – вместо папы, вот в чем смысл.

Подбегала воспитательница, сердитая и неприветливая тетка Таисия Павловна, кричала: «Эт-то что еще такое? А ну, прекратите! Кто вас научил этой песне? Ребенка убить, это же надо такое придумать!» Сейчас я понимаю, что «тетке» этой было от силы лет двадцать пять – двадцать шесть, но по егорьевским меркам того времени – «перестарок, уже никто не возьмет». Так говорила бабушка – то ли с осуждением, то ли с сочувствием к Таисии Павловне, когда мы шли из детсада домой.

Девочки после окрика замолкали, снова вздыхали понимающе: мол, тетке не нравится эта хорошая песня, значит, у нее тоже хахаль есть. Про нее песня. И затягивали надоевшее: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли» – это уже веселая песенка про сватовство, ее очень любила вреднющая Маруська Ржанкина из нашего квартала.

И часто я ощущал в глазах девочек затравленность и тоску, сходную с моей. Ноющую в груди тоску одиночества, покинутости, несогреваемого холода. Детсадовские девочки мечтали о такой любви, которая вырвет их из этого состояния безысходности и слез, непрерывных слез и отсутствия сладенького, отсутствия похвалы и смеха в доме. Придет же, придет за ними какой-нибудь принц, все равно какой, и заберет их из этой жизни, в которой мама – это что-то злобное, ругающее и бьющее в отместку за пьяного папу. Или когда к маме приходит хахаль и они вместе пьют водку и вино, а папа в это время сидит в тюрьме… «У твоей мамы хахаль добрый?» – слышал я девочкины разговоры. «Теперь у нее добрый, а раньше был другой, злой, бил маму, а она – меня».

И еще девочки заунывно пели вразнобой: «Хоть поверьте, хоть проверьте, но вчера приснилось мне, будто принц ко мне примчался на серебряном коне». Эту песню каждый день передавали по радио, она мне обрыдла, и я затыкал уши. Я, хочешь не хочешь, уже наизусть знал эту девчоночью песню, в ней было одно некрасивое, неправильное слово: «гавот», с этим словом было что-то не так. Вполне можно было бы и без него обойтись, раз уж певица стесняется сказать его правильно, то есть так, как я слышал от соседей. Вообще не должно его там быть, этого «гавота», что это такое: «Сам король играл гавот»? Должно быть по-другому: «Потому что на рояле сам король играл в лото». Я видел рояль по телевизору, на нем очень удобно играть в лото, если опустить крышку и поставить скамейки по двум бокам. А для горбатого кричальщика Риголеты – высокий стул в закругленной выемке. Рояль просто создан для лото! И тогда в песне все становится понятным, потому что в лото мы играли всем кварталом, и смеялись часто во время игры. Там же правильно поется в этой песне: «И смеялся весь народ».

5

И среди той обыденной нелюбви, которой был