На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

подъему, принялся взахлеб говорить бабушке, какой этот Мотя хороший мальчик, что мы с ним очень дружим, а сегодня он заступился за меня перед другими мальчиками, которые хотели кататься на мне, как кузнец Вакула на чёрте. Я все говорил и говорил про этого замечательного Мотю, которому я сам, по своему хотению, отдал этого зайца. И бабушка вроде бы поверила, перестала вспоминать про копеечную пластмассовую игрушку. А может, она все поняла и ей просто жалко меня стало.

Этот мой «синдром песочницы», как я его теперь называю, в следующий раз дал о себе знать через годы, классе в шестом, уже когда я учился «почти в Москве», в одной школе с сестренкой Катей. И однажды Катя подошла ко мне на переменке и сказала, что ее сильно обидел один мальчик из моего класса, попросила меня дать ему по морде. В общем, заступиться за нее. Но я, хотя никогда и не показывал вида, боялся этого мальчика: он был сильнее, а главное, наглее меня. И я, как когда-то бабушке, стал доказывать Кате, что мальчик тот – просто замечательный, он мой лучший друг, и я не верю, что он мог обидеть девочку. Сестренка молча повернулась и отошла прочь, а мне больше не хотелось жить на свете. Это стылое, тягостное чувство позора продолжалось несколько дней, пока мы с пацанами, сгрудившись в кучу, не затеяли игру в трясучку на ту мелочь, что родители давали нам для оплаты школьного обеда. Я выиграл у того мальчика серьезные деньги – копеек тридцать или сорок, остальные пацаны смеялись над ним и завидовали мне, и я по какому-то вдохновению обнял за плечи обидчика моей сестры, сказал: «Ну, мы же с тобой друзья, какие между нами счеты?» И отдал ему деньги. А потом, наедине, с мольбой в голосе просил его извиниться перед моей сестренкой, что он и сделал тут же, как только мы вдвоем отыскали Катю в школьных коридорах, – извинился запросто, со смехом и чувством превосходства.

Катя ничего не сказала мне после этого – видимо, она, как и бабушка, смутно разглядела за этими событиями то, что я тщательно скрывал: мою трусость, мой «синдром песочницы».

6

Я не больно-то расстраивался, что не пошел играть с другими детсадовцами в футбол, потому что совсем не хотел бегать за этим грязным, сдутым мячом, еле переваливающимся по мокрой земле. И вообще, мы у себя на Курлы-Мурлы чаще играли в хоккей, чем в футбол, – даже летом, только гоняли не шайбу, а маленький резиновый мячик. Потому что соседские женщины, увидев нас с большим мячом, тут же выскакивали на улицу и кричали:

– А ну, ступайте в другое место в свой футбол играть! Стекла побьете, кто потом вставлять будет?

А еще хоккей было интересней смотреть по телевизору, чаще забивали голы, и даже слушать по радио: «Майцев, бросок – гол!» Папа учил меня: не Майцев, а Мальцев. А когда я по радио слушал футбол, то голы были редко. Кроме одного матча. Тогда, помню, голос в бабушкином черном приемнике, затянутом матерчатой занавесочкой, несколько раз повторил слово «финал», и в самом конце игры били «финальти»: «Удар по воротам – гол!» И так – несколько раз подряд.

Потом Пашка Князев меня высмеял перед всеми мальчишками, сказал – не «финальти», а «пенальти», и я, конечно, с ним тут же согласился, ведь футболисты пинают мяч изо всей силы, дают ему пендель. Значит, пенальти. Пашка очень умный.

В хоккей мы играли маленьким, жестким резиновым мячиком и ни разу не разбили ни одного окна. Клюшку мне сделал папа, потому что в магазине дешевые клюшки купить было трудно, их сразу разбирали, ведь все мальчики играли в хоккей, как Мальцев. У папы, как все вокруг говорили, хорошо получилась эта клюшка – он сколотил ее из свежих, желтеньких дощечек.

– Нравится? – все спрашивал меня папа.

– Нравится, – говорил я.

Я никогда не мог никому ответить, что – нет, мол, не нравится, а когда я однажды собрался так ответить бабушке и уже открыл было рот, вдруг почувствовал, как во мне все сжалось от жалости, и проговорил: «Да, нравится». И я думал, что слова «жалость» и «сжалось» всегда стоят рядышком, они друг без дружки не бывают.

Как-то вечером, перед каким-то праздником, мы зашли в «Детский мир», рядом с которым был до революции собакинский одежный магазин, и бабушка долго выбирала мне подарок. Было много народу, я очень хотел поскорее уйти. Но терпел. Бабушка со светящейся, ласковой улыбкой разглядывала две глиняные белые фигурки, расписанные красками. Это были танцующие парень и девушка, молдаване, кажется. Ей эти фигурки так понравились, что она никак не могла отойти от прилавка, все повторяла:

– Ну какие же вы хорошие! А тебе они нравятся, Санёга?

– Да, – выдавливал я через силу.

Мне часто приходилось выдавливать это трудное «да».

– Значит, хороши они тебе? – радовалась бабушка.

– Хороши, – отвечал я, чуть не плача, потому что хотел игрушечный зеленый пистолет с таинственным словом на боку: «Ржев».

Бабушка купила эти фигурки танцоров, они стоили дорого, намного больше, чем пистолет, и я нес домой этот девчоночий подарок, который «страмотно» будет показать Пашке и Леньке Князевым. Зато бабушка была очень довольна, ведь она поверила, что мне нравятся эти глиняные куколки.

А папина клюшка больно царапалась, если взять ее голыми руками. От нее были занозы на ладонях, и я надевал варежки даже летом. Зато зимой я стал вратарем Зингером – и не просто вратарем, а вратарем-гонялой. Мне дали это прозвище – Зингер, потому что у бабушки была единственная машинка «Зингер» на всю улицу, и братья Князевы знали об этом, ведь они часто приходили ко мне и видели, как бабушка строчит на машинке. Все взрослые и даже Пашка с Ленькой завидовали, потому что больше ни у кого в округе не было вообще никакой швейной машинки, не то что «Зингера».

Зимой я стоял в воротах очень хорошо, ведь на меня надевали, отогнув верх, огромные бабушкины валенки с несколькими толстыми носками один на другой, я научился расставлять мыски валенок в стороны, да еще и клюшка справа, поперек ворот, сделанных из маленьких горок снега. В общем, непросто было мячику юркнуть в ворота.

Такой самодельной папиной клюшки, как у меня, больше ни у кого не было, и я стыдился, что я – снова не такой, как все, а бабушка говорила:

– Купить в магазине – это и дурак купит, а вот чтобы папа сам сделал, такого папу еще и поискать надо. Товарищев твоих просто завидки берут.

Я не верил в какие-то надуманные завидки, ведь у мальчиков были клюшки из магазина, а в магазине всегда лучше, чем свое, самодельное, потому что в магазине надо платить деньги.

Пашка Князев первым среди мальчишек нашего квартала стал изображать голос Евгения Майорова, и получалось у него очень похоже, а уж интонации самого популярного в то время комментатора мы знали назубок: голос взволнованный, в самые острые моменты – прерывистый и всегда – с «гнусью» в носу.

– Шайба у П-хетр-хова, пас налево… Бросок – го-ал! – очень похоже на Майорова гнусил и подвывал Пашка.

Я уже тогда понимал, что если бы Пашка вдруг ни с того ни с сего взялся так комментировать нашу игру в хоккей, не имея поддержки в лице (и в голосе) Евгения Майорова, то его просто побили бы артельно и заставили замолчать. Потому что больше никто из дикторов не позволял себе так завывать и говорить в нос. Значит, недикторам уж тем более нельзя так говорить на людях, это неприлично.

И я дерзну предположить, что именно та повальная влюбленность миллионов болельщиков в невероятные для тогдашнего СССР майоровские гнусавые интонации навела Аллу Пугачеву на мысль подражать популярному в народе комментатору. Певица феноменально «загнусит» лет через пять, и тоже – на всю страну.

Дорожку к успеху, сдается мне, проторил ей Майоров.

7

И вот у этой новенькой девочки Иры оказался всамаделишный папа!

Я сидел на лавочке, смотрел на мальчишек, игравших в футбол, и нет-нет да поглядывал через плечо на новенькую девочку, Иру Иванову. Интересно, будет она со мной водиться заместо сестренки Кати или нет? Наверное, нет. Ведь ее «папа привел».

До сих пор