На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Мне совершенно не важно, наберем ли мы ягод или просто так покатаемся – просто так даже лучше! Вот было бы здорово подольше мчаться мимо деревень, подслеповато смотрящих на дорогу из-под трухлявых бровей-наличников, мимо почерневших колодезных журавлей, мимо поросших бурьяном подклетей разрушенных церквей…

– Иншино! – показывает дядя Вася куда-то вперед и влево.

А справа – Трубицыно с обвалившейся колокольней, за ним – лесные проселки начинаются. Вот уж и грузовики с мотоциклами перестали попадаться, вот уж едем мы по плитам бетонным, кое-где поросшим мелколесьем. А по бокам – настоящий лес, всамаделишный, черный.

Встали. Дядя Вася велит мне «выпрастываться», натужно скатывает мотоцикл с обочины. И – в бурелом, в самую чащу заводит свой «Урал». Начинает ломать тонкие деревца.

– Надо замаскировать, Саня, – приговаривает дядя Вася.

– Тут же нет никого совсем, – удивляюсь я.

– Сейчас нету, а через час, как на грех, придут, – нараспев отвечает дядя Вася.

– Воры?

– Ну, воры – не воры, а просто люди, – уклончиво объясняет дядя Вася. – Увидят мотоцикл и угонят.

– Обязательно угонят?

– Обязательно, Санька. Обязательно, – убежденно говорит дядя Вася. – Как не взять, если нету никого рядом, а? Ты сам-то подумай.

Он забрасывает мотоцикл длинными молодыми осинками и ветвями, осматривается. Потом снова склоняется над мотоциклом, выкручивает какую-то штуковину.

– Это чтобы уж точно не угнали, – бормочет дядя Вася. – Хотя, Санёк, мастер все равно угонит. Сообразит, как завести.

Идем сквозь сырую чащу, под ногами ватно проминается мох. Мозжуха упруго обхлыстывает мою курточку – вжик, вжик, жизнь-жизнь…

Я вижу в сторонке россыпь желтушек, пробившихся сквозь мох, кидаюсь было к ним, но дядя Вася растолковывает:

– Если пришел в лес за ягодой, то и бери ягоду, а грибы не трожь, иначе лес обижается. Проси у него чего-то одного, уразумел? Либо грибов, либо ягод. А то, понимаешь, все сразу тебе подавай. Так нельзя, Саня, это неправильно.

Мне жалко бросать желтушки, я всё оборачиваюсь на не сорванный мною «ведьмин круг»… Это мама говорила, что желтушки растут ведьмиными кругами и, когда нашел кучку, надо искать по кругу, обязательно найдешь еще. Я скорбно представлял, как шкварчат и уменьшаются в размере желтушки на сковородке, как потом я ем их, упругие, жестковатые, ядрено вкусные…

И – вот она, никому не ведомая, припасенная для нас с дядей Васей полянка черничника… Ух ты, какой же он крепкий, высокий и сильный, этот черничник! А ягод – мокрых, крупных и молчаливых – только знай рви!

Садимся на корточки поодаль друг от друга, сопим и рвем ягоды. Глухо стукаются первые горсти о дно бидона. В черничнике гнусаво, как далекая пилорама, гнул и гнул свою унылую песню гнус. Дядя Вася пыхал папиросой, щурясь от дыма, – отгонял комаров от лица и рук. Я завидовал: хорошо ему, он курит! Особенно больно кусали комары мои ладони – а уж если в тыльную сторону вонзят свое жало, такой зуд потом пойдет, хоть на елку лезь!

Ноги быстро затекают от сидения на корточках, я все время прыгаю по-лягушачьи. Черничины сыплются в бидон уже беззвучно, ибо стукаются не об гулкое днище, а дружка об дружку. Растет, подымается вверх иссиня-черная россыпь в бидоне!

Ух ты… В дебрях черничника с торжественной неподвижностью, как истуканы, стоят боровики. Молча хранят они, глухонемые, лесную вечность. От рослых грибов веет прохладой и чистотой. Сразу видно – нет в них ни единого червя. Я срываю один, целу́ю пахучую морозную шляпку. За спиной сопит дядя Вася. Оглядываюсь со своих корточек – он тоже сорвал белый гриб, засовывает его в холщовую сумку.

– Ладно, наберу на суп, – извиняющимся тоном дребезжит дядя Вася, увидев мой взгляд.

Я складываю свои грибы в корзинку, любуюсь – красота! Пальцы мои – чернильные, будто ручка протекла и запачкала. Спину ломит, но бидон еще не полон, мне стыдно перед дядей Васей за свою неумёхость. Становлюсь коленями в мох – нет уже сил на корточках пыжиться. Дядя Вася, гляжу, уж второй бидон наполняет, он сразу двумя руками обирает кустики, а я – только одной. И мечтается мне, чтобы пришли на выручку маленькие лесные гномики, артельно покидали ягоды мне в бидон…

В результате набрал я целый трехлитровый бидон и еще немного – в другой.

– Будя, – возвещает дядя Вася. – Ну-ка, показывай свою добычу! Э, да ты, как хороший бральщик, черники-то насбирал.

Мне от этих слов становится так хорошо на душе и покойно, словно я исполнил весь свой жизненный долг.

– Всё? – спрашиваю с надеждой.

– Будя, – повторяет дядя Вася. – Пошли, Саня.

12

Идем мы не к мотоциклу, а совсем в другую сторону. Оказывается, тут рядом – родная дяди-Васина деревня, Коврево. Знать, потому и фамилия у дяди Васи – Ковров.

Как здорово! Мы идем в гости к деревенским старикам.

– Коренная деревня, Саня, исконная, – говорит дядя Вася, отплевываясь от мошкары.

За опушкой – серые избы, колодезный журавль. Рядом с ним стоит высохший высокий дед, смотрит из-под ладони, будто давно поджидал нас. Он сам – как журавль, такой же тощий, серый и пожухлый от времени, в картузе старинном, в пиджачке всепогодном да рубахе застиранной. Бороденка седая аж до желтизны, свисает двумя долгими клочьями.

– Здорово, дед Захар! – кричит ему дядя Вася издали.

Тот не шелохнется, молча глядит на нас. Подходим. Неожиданно для меня дядя Вася неспешно крестится куда-то в сторону березовой рощицы.

– Ты не помер еще? – кричит дядя Вася в самое ухо старика.

– Живу помаленьку, – отвечает дедок безо всякой обиды.

А вот папа мой обиделся бы, и бабушка – тоже, наверно.

– Признал меня? – спрашивает дядя Вася. – Ты ж меня просватал в сорок пятом!

– Можа, и так, – виновато говорит дед Захар, моргает от смущения: мол, прости, мил человек, не припомню…

Дядя Вася протягивает Журавлю папиросу, оба закуривают, садятся на колодезную приступку. (Это я про себя так деда прозвал – Журавль.)

Мне очень хочется попить воды из колодца, но я стесняюсь попросить почерпнуть мне ведерко. Они заняты неспешным разговором. Журавль ни с того ни с сего вспоминает барина, как тот хотел построить в деревне электростанцию, да революция помешала.

– Эх ты, дед Захар! – с попреком говорит ему дядя Вася. – Барина помнишь, а как меня после войны просватал да в город с глаз долой сбагрил – про это забыл.

– Знать, помирать пора, – смиренно отвечает Журавль. – Все уж померли, один я остался из стариков-то.

– А бабка Авдотья на том краю?

– Померла Авдотья.

– Ну что ж… Пойду и я на погост, своим поклонюсь.

Мы идем в ту самую рощу, на которую крестился дядя Вася. Оказывается, там деревенское кладбище, которое дядя Вася почему-то называет погостом. Ну, выходит, что упокойники собрались здесь просто погостить… Недолго.

Ноги заплетаются в густой, высокой траве, дядя Вася кряхтит недовольно. Вот и три креста покосившихся, с «домиком» наверху – две дощечки набиты уголком, будто крыша. Дядя Вася снова крестится, не обращая на меня никакого внимания. Могилы заросли пасынками березы – все усеяно прутиками с редкими листочками.

– Прибраться бы тут, если по-хорошему, да нету времени. Надо дотемна воротиться.

Дед Захар ждет нас у колодца:

– Зашли бы в избу-то, молока выпили.

– Нету времени, – снова повторяет дядя Вася.

Случайно опускает глаза в мою сторону и видит мой жалобный взгляд.

– Ладно, дед Захар, угощай нас молоком своим. Козье или коровье?

– Коровье, откуда козы… Давно уж нету тех коз.

Изба у деда – из толщенных серых бревен, вид у них – будто они каменные. В сенях – мигом продрогнешь, на улице и то теплей. Пол из таких широких досок, что ясно: деревья пилили вековые. Доски гладкие, белесые.

– К Пасхе, что ль, скоблил? – кричит в ухо деду Захару дядя Вася. – С ножом на карачках ползал? Умаялся, поди, в одиночку?

– К Пасхе, – кивает старик. – Уж это в последний раз, не доживу я до новой Пасхи-то.

– Доживешь, – говорит дядя Вася с сомненьем.

Мы пьем молоко из алюминиевых кружек, и я начинаю понимать, почему настоящее молоко называют «цельным». Да-да, это молоко, что налил нам из глиняного кувшина дед Захар, – именно цельное, и никак иначе.