На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

И еще я никак не мог понять, каким образом в Егорьевске появились эти самые битлы, ведь мама с папой, когда еще жили с нами, говорили между собой, что «битлов» больше нет, что мы их (или про них?) больше не услышим.[15]

7

Со стилягами все было более-менее понятно: они носили брюки клеш, длинные волосы, все время длинно плевались и были прыщавы. А битлы? Они, согласно бабушкиной классификации, это те же стиляги, только с гитарой, то есть опустившиеся – дальше некуда. Докатившиеся, так сказать.[16]

Никакой тяги к музыке или музыкальному образованию, само собой, почти ни у кого из битлов не было, просто наличие гитары и мало-мальский навык извлекать из нее блатные аккорды (в сочетании с само собой разумеющимися курением и питием) тут же делали пацана битлом, он становился бесспорным лидером своей компании и получал право ухаживать за любой девчонкой. И другие парни хоть и неохотно, однако ж уступали ему первенство, потому что у них гитары не было.

В случае массовой драки с враждебными пацанами обладатель гитары всегда мог рассчитывать на плотный живой заслон от ударов, при этом сам он благополучно избегал участия в побоище, потому что спасал и защищал то, что гораздо дороже сломанных ребер и носов – гитару.

Купить гитару в Егорьевске было невозможно, то есть – невозможно напрочь, без единого исключения из правила. Вот струны, медиаторы – пожалуйста, а саму гитару – нет, не мечтай даже. Я не говорю про электрогитары стоимостью от сотни рублей и дороже – их почему-то было всегда навалом в магазине музыкальных инструментов, что притулился в маленьком старинном особнячке. Зачем они были нужны в таком количестве, эти электрогитары, если в нашем городе, по словам всезнающего Пашки Князева, было всего два школьных ансамбля и один – взрослый ВИА без названия, который играл на танцах в горсаду. Даже в училище ГВФ у курсантов не было своего ВИА, не одобрялась такая инициатива ни горкомом комсомола, ни училищным начальством. Там гоняли катушечный магнитофон «Комета» через огромные, чуть не в рост пацана, колонки «Вермона».

Обычную шестиструнную гитару за шесть рублей пятьдесят копеек, эту мечту всех пацанов от десяти лет и старше, раздобыть было делом геройским. Мальчики постарше меня, наэкономив мелочь на школьных обедах, выиграв понемногу в «выкалдыричку», а не то так и в карты, или, чего похлеще, наотнимав деньги у малышни, с раннего утра, на первой семичасовой электричке, ехали зайцами куда-то на станцию Москва-Товарная, там где-то был хитрый музыкальный магазинчик, где, если очень повезет, можно было купить такую гитару за шесть с полтиной. Потом, когда счастливые пацаны везли это сокровище в Егорьевск, их почти обязательно избивали по дороге и отнимали гитару. Ее ведь не спрячешь, хоть и была она очень даже невелика.

Но некоторые все-таки привозили гитару в целости.

Вот с такой-то новенькой гитарой, реже – с отцовской или с довоенной дедовой (эти уж большие да семиструнные), или – с подаренной матерним хахалем, проходили по ночам мимо наших окон битлы.

– А почему они битлы, бабушка? – спрашивал я.

– Почему, почему… Потому что от рук отбились! Бить людей они любят еще.

Но, в общем, особых претензий у бабушки к «горлодерам» не наблюдалось – пойте, мол, только не матом, я все равно не сплю.

– Опять битлы песни орут по ночам, пьяные, с девками, – качала головой бабушка, вглядываясь во тьму за окном. – Куда милиция смотрит?

Милиции боялись все, без изъятия. Она была страшней хулиганов, и те, кого забирали в милицию, потом рассказывали об изощренных побоях, показывали кровоподтеки в самых «жизненных» местах. Помню стихи: «А в милиции – уют: сапогом по морде бьют, два подбросят – раз поймают, все карманы обчищают». Бабушка говорила, что у милиционеров есть плетки: с виду палка, а нажмешь на кнопочку – выскакивает капроновая жила. Я верил и очень боялся, что меня – нет, не сейчас, а когда-нибудь! – заберут в милицию.

Страшней милиции были только бандиты, что по ночам убивали прохожих «за просто так». Подкарауливали, кто идет с завода один после ночной смены. Уродовали лица до неузнаваемости – я помню, как мимо нас несли гроб с молодым парнем, которого убили на Гражданской улице, выбили зубы, сломали нос, выкололи и вырвали глаза… Тогда верили, что перед смертью в человеческом глазу навсегда отпечатывается лицо убийцы. И глаза у убитых почти всегда тут же и вырывали, если была такая возможность.

Покойник лежал в открытом гробу с отечным, синим лицом и ямами вместо глаз, и за ним по улице Карла Маркса, после церковного отпевания, шло чуть ли не полгорода. Возмущение народное было столь сильным («Как парня за тридцать копеек изуродовали, нелюди!»), что милиции пришлось-таки, по словам бабушки, «почесаться» и поймать троих алкашей-убийц, недавно вышедших из тюрьмы, о которых и так знал весь город. Обычно ловить убийц или воров милиции не требовалось: мужики попросту не прятались и от вины своей не отпирались, они считали, что раз украл или схулиганил по пьяному делу, а тем более – убил, то вполне нормально будет за это и в тюрьме посидеть.

А эти трое – прятались, их надо было найти. А егорьевская милиция искать не умела, не была этому обучена.

Помню, на Курлы-Мурлы много и долго потом говорили про какой-то показательный суд, приехавший из самой Москвы и приговоривший всех троих к расстрелу. Бабушка очень жалела, что не могла пойти на суд, туда вроде бы не пускали с детьми, а одного меня оставлять ей было жалко. На суде была тетя Марина, и я слышал, как они с бабушкой наперебой повторяли, дивясь: «К высшей мере наказания!» Тогда была такая формулировка – не «исключительная», а «высшая» мера. Все радовались, одобряли судей и твердили: «Правильно, так и надо». Но о Сталине с его порядками в 1970-м еще не вспоминали с ностальгией, ибо слишком близко было то страшное, лютое время, когда чуть не в каждой егорьевской семье был свой репрессированный, да не один.

А во времена моего детства сидели земляки мои главным образом по линии «обэхээс». Это были не воры даже, не грабители, а – несуны, такое вот специальное словцо придумали для них те, кто клеймил расхитителей народного добра. Этим добром народным были батоны вареной колбасы, которую народ в магазине видел очень редко, а потому тащил с мясокомбината. Рано ли, поздно ли несун попадался и получал от трех до пяти. Много коровьих ляжек пропадало на бойне, там хищения социалистической собственности были так же обыденны, как получка, может, поэтому работники бойни и получали копейки, потому что само собой подразумевалось, что «добирать» они будут мясом, а уж коли попался – то сам виноват.[17]

Если попал человек на заметку «обэхээс», то садился обязательно. Таких не отпускали. Но отчетность свою милиция старалась хоть как-то сгладить, а то уж до того дошло, что прямо как при Сталине, только теперь в каждой семье был не враг народа, а расхититель. И общий рост преступности сдерживали тем, что старались замять и свести «на мировую» повседневный вал бытовых драк с выбитыми глазами и зубами, распоротыми кишками и проломленными головами. За это – можно отпустить, не доводить до суда. Тут очень важным для задержанного было не спорить с милицией, соглашаться во всем и вести себя прилично. А главное – быть готовым откупиться от потерпевшего и его родни, ну и само собой, милиционерам что-то дать, а как же, они же тебе, дураку, навстречу идут, отблагодарить надо.

8

Тогда же, летом 1970-го, я впервые услышал слова «еврей», «евреи», слова эти вдруг стали звучать в разговорах, о евреях судачили в очередях и возле «бассейны». Я думал почему-то, что еврей – это навроде портного, я не вникал, что это такое – еврей. Может, профессия. Но все вокруг говорили про евреев с каким-то суровым, отчужденным видом, обычно – с оглядкой по сторонам, вполголоса. И звучало слово: «Изр[18] а́лия». А я видел в атласе мира другое название: «Израи́ль» – и все гадал: это одно и то же или нет? Наверное, все-таки одно.

– Из микрорайона семья в Изралию собралась, – говорила бабушке тетя Марина. – Мебель и посуду распродают задешево, спешат, скорей-скорей, а то отберут.

– Ишь ты, – качала головой бабушка. – Прямо как в семнадцатом году.

Бабушкин