На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

вот так авария, ё-мэ, никогда такого не видел! Нехорошо это, что у покойника бо́шку назад выворотило, не по-лю́дски в гробу лежать будет. Наклонился и ручищами своими ему бошку-то и впрямь свернул! Выправил, называется. А мужик до этого живой да целехонький лежал, вот такие вот дела. Проспался бы, ё-мэ, и вся недолга. Колька рассказывал, так мы прям рот разинули. Во как бывает!

Дядя Митя слушал-слушал, папироску затоптал…

– Эт вот ты к чему щас рассказал, а? – спросил дядя Митя дядю Мишу. – Я все жду, жду, когда ты про крыс чего-нито еще говорить будешь. А ты про грибы да про душегрейку шиворот-навыворот. При чем тут крысы-то?

– Какие еще крысы? – не понял дядя Миша. – Там не было крыс никаких!

– То-то, что не было.

– Да какие крысы-то, Митяй?

– Такие, какие теперь у нас у всех в домах жить будут, вот какие!

– А-а… Понятно. Нет, я не про крыс. Я про то, что правильно говорят старинные люди, что не надо одежду сикось-накось и задом наперед носить, дурной знак это, плохая примета, быть беде. Вот что!

– Это ты верно сказал…

Тетя Даша, взбудораженная историями дяди Миши (ведь никто же еще не слыхал, не обсуждал, она первая будет!), перетаптывалась в нетерпении:

– Ой, я же к Плясухе шла, пойду уж…

И стала надсадно карабкаться на дорогу по насыпи. На другой стороне высился, загораживая закатное солнышко, двухэтажный дом на несколько семей: низ кирпичный, верх деревянный.

– Рассказали курице, а она – всей улице! – беззлобно бросил ей вслед дядя Митя. – Давай-давай, хоть к ужину-то приходи домой.

Тетя Маша Плясуха, обитавшая на первом, кирпичном этаже дома напротив, была абсолютно неграмотной и ставила крестик вместо подписи, когда ей приносили пенсию. Она любила поиграть в лото, и все соседи окрестные собирались в ее дворе. А обычно сидела Плясуха у телевизора – он у нее не выключался никогда. И в теплое время через распахнутые окна тети Маши доносился до нас с бабушкой громкий бубнеж телика – тетя Маша, по выражению бабушки, была «с глушью» и потому включала звук на полную мощность.

С ней соперничал Андрюшка Казьмин, занимавший угловую комнату наверху. У него тоже в теплую погоду всегда были раскрыты оба окна, и я слышал мощный женский голос, певший не по-нашему, причем буква «р» у певицы дребезжала гнусаво и выпирающе. «Вот ведь глотка луженая, – дивилась бабушка. – Прям ерихонская труба!»[14]

Каждый вечер в окнах Казьмина можно было увидеть (и услышать) танцующих и визжащих девушек, всегда разных и всегда очень красивых. То одну, то сразу двух, если Казьмин был с приятелем. Как сказал мне и Леньке всезнающий Пашка Князев, этот самый Андрюшка Казьмин, разбитной и безалаберный рабочий парень, где-то доставал пластинки с «не нашими» песнями.

А недавно он истратил почти две зарплаты на заграничные «трущиеся» джинсы.

2

В тот год столетнего юбилея Ленина, перед тем как отдать меня в детский сад, в старшую подготовительную группу, бабушка взяла за правило выгуливать меня по городу. Чинно раскланивалась с давними знакомыми по фабрике, по церкви. Я понимал затаенную гордость бабушки: теперь и у нее есть свой маленький мальчик!

Первым делом ходили мы в кино, в горсад, в гости к бабушкиным знакомым. И еще – в Александра Невского, ведь папа был теперь далеко (по такому случаю бабушка достала из сундука спрятанные иконы, развесила их на прежних местах, выделявшихся на обоях в верхнем углу темными квадратами).

В церкви она подсаживала меня на уровень огромного лика Богородицы Казанской, я чмокал зацелованное стекло. Бабушка давала мне пухленькие хлебные бочоночки-просвирки: скушай, Сашенька, чтобы сильным быть и здоровым. И как-то ранним летним утром, идя с бабушкой в церковь к обедне, я впервые услышал слово «причастие». И о том, что я вплоть до семи лет буду безгрешным ангелом. «А в семь лет ты уже большой станешь, в школу пойдешь», – утешала меня бабушка, ведь я всерьез расстроился, когда узнал, что мне ангелом-то осталось быть не так уж долго, не «на всю жизнь» я ангел.

Бабушка спохватывалась, останавливалась посреди дороги, уже в двух шагах от собора Александра Невского:

– Ты, Санёга, только никому не говори, что мы с тобой в церковь ходили. Вот скоро пойдешь в детский сад, у тебя там товарищи будут спрашивать, а ты не говори про церковь.

– А почему, бабушка? – недоумевал я.

– Потому… Тебя воспитатели ругать будут. А товарищи станут смеяться над тобой.

– Да пусть ругают! Пусть смеются! – твердил я упрямо, назло всем и наперекор бабушке.

Я не собирался ни в какой детский сад, я не верил, что меня туда отдадут.

– Нет, Санёга. Нет. Не выдавай. Если скажешь, тебя у меня заберут.

– А кто заберет? Мама и папа?

Ох, как мне хотелось, чтобы мама и папа забрали меня к себе, в далекую квартиру под Москвой, – там была Катя, там был телевизор и мамины сказки… Там папа что-нибудь интересное рассказывал про войну, как он стрелял в фашистов, многих убил, а они его ранили.

Но тут бабушка вынимала из-за обшлага своего парадного, послевоенного жакета носовой платок, терла с ухлюпами глаза, принималась плакать и сморкаться… Мне было очень жалко бабушку. И я теребил ее за подол, повторяя:

– Не скажу, бабушка! Никто не узнает, что мы в церковь ходили!

В церкви бабушка преображалась, приосанивалась. «Это твой, что ли, Оля?» – бывало, спросит кто-нибудь из старух, примериваясь ко мне цепким взглядом, в котором даже я мог прочитать: «Сколько ж лет ему? и сколько лет Николавне? и каким таким образом у нее взялся сын? и где он раньше был?»

Бабушка вынуждена была признаваться: «Внук это, а ты что подумала?» Со словом «внук» все сразу становилось понятным для бабулек: внук-то неродной, а племянницы, Тани замужней, ведь Николавна бездетная, замужем никогда не была, старая дева она… Сын-то в наше время без мужа появиться может, а вот родной внук у безмужней – никак. Не те были порядки до войны, чтобы детей без отца рожали.

– Танин, значит?

– Ну да, Танин.

Мы, бывало, сиживали в скверике возле фанерного «Серпа и Молота», потом бабушка, озираясь, словно было в этом что-то предосудительное, рвала чахлые тонконогие свинушки в траве… Ходили куда-то еще, и я в то лето многое узнал о городке. Я очень жалел, что не было с нами в этих походах сестренки Кати. Вот было бы здорово, если бы и она увидела этот летний пруд, покрытый ряской, напротив завода «Комсомолец»! Или – кладбище с могучими ветлами, поросшее низенькой, неистребимой сиренью. Или – тюрьму, построенную в Егорьевске во времена былинные, крепостные, еще до нашествия Наполеона.

3

Каждый раз перед нашим походом в кино мне приходилось, по какому-то заведенному ритуалу, агитировать бабушку: «Ну пожалуйста, ведь всего десять копеек!» На что бабушка, которой тоже смерть как хотелось в кино, отвечала неизменно: «На десять копеек я полковриги хлеба куплю, и еще копейка останется». И все же она довольно легко уступала, ее морщинистое лицо разглаживалось от радостного предвкушения, и мы шли, оба – с замиранием внутри.

Билеты в клуб Конина были намного дешевле, чем в кинотеатр «Октябрь» – ну все-таки клуб есть клуб, это ж понимать надо, это ж для бедных, простых людей, а не что-то такое из себя. Во-вторых, на дневные сеансы детей до семи лет в клуб вообще пускали бесплатно. Так что десять копеек бабушка платила только за себя. И конечно, в полупустом кинозале мы садились на первый ряд: бабушка была убеждена, что первый ряд – самый лучший, и радовалась такой удаче.

Я сжимался под огромным экраном, и чужая, далекая, взрослая жизнь наваливалась на меня, оглушала колючим бубнежем звуковых колонок, даже в ушах чесалось. Тогда шло очень много фильмов с заветной надписью на афише: «Франция – Италия», все – про любовь или про убийства, или – про то и другое вместе. Помню фразу из какого-то зарубежного фильма о партизанах: «Увидите Сильву – стреляйте!» Сильва – это не женщина, это главный партизан, за которым охотились какие-то дядьки, чтобы убить. Я подпрыгивал на жестком откидном стуле и громко, возбужденно гикал на весь зал. Бабушка радовалась, что мне