На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

несколько раз повторила бабушка. А до этого Гриня Беденко сидел за убийство директора фабрики, только я так и не понял, какой – то ли пуговичной, то ли швейной. Гриня с дружками задумали ограбить богатого директора, вломились к нему в квартиру и связали, а потом, угрожая ножом, заставили директора пить водку, он все пил и пил, пока не умер, потому что у него было плохое сердце. Гриня с товарищами обчистили квартиру и всё так обставили, чтобы милиция подумала, что директор тут пьянствовал с друзьями, умер от сердца, а друзья его, мертвого, обворовали. Но Гринины сотоварищи напились на украденные деньги и стали про все это рассказывать в пивной на углу улицы Ленинской. Их забрала милиция, а потом и Гриню забрали, и отсидел он десять лет, а когда вышел, чего-то не поделил с Варсонофьевым, позвал его пить водку на карьеры, там Гриня с дружками убил Варсонофьева, они распороли ему живот и набили кирпичами, а потом бросили в карьер, потому что в карьере был глубокий пруд.

Еще недавно, летом, пьяный Гриня выходил из дому, шатался под бабушкиными окнами и громко читал стихи: «Ну, пошел ты, ради Бога, небо, воздух и песок, невеселая дорога, ей, садись скорей, дружок!» Слово «садись» Гриня выкрикивал с каким-то залихватским нажимом. Вот и сел.

Гриня начал воровать сразу после войны, когда еще малым пацаном был. Он учился в десятой школе на нашей улице, а при царе там училась бабушка, потому что была до революции вместо десятой школы женская гимназия. И Гриня Беденко ухитрился стащить тяжелые школьные часы, которые висели высоко на стене. «Как он это сделал, ума не приложу, – говорила бабушка. – А часы те еще при царе были, я их помню».

Гриня приволок часы домой, и дядя Митя кричал, что он опозорил всю семью, и бил Гриню так, что чуть-чуть не убил насмерть, а лучше бы – убил, как потом сам говорил бабушке. Вся улица слышала, как вопил забиваемый отцом до полусмерти Гриня. С тех пор он не прекращал воровать, а дядя Митя все бил его и бил, пока Гриня не подрос и не стал сам бить дядю Митю. И они помирились, стали вместе пить водку.

Из этой своей последней ходки в тюрьму Гриня Беденко так и не вышел. В 1985 году я был на армейских сборах в учебке Кантемировской Андроповской танковой дивизии, во Владимирской области, под Ковровом. Рядом с учебкой была колония строгого режима, там их несколько притулилось, таких колоний-то. Я вспомнил, что бабушка говорила мне со слов тети Даши, будто бы Гриня под Ковровом сидит. А к нам в учебку на тракторе с передним кузовком приезжали два старых зэка – из тех, кому сидеть осталось совсем немного, они забирали пищевые отходы у нас на кухне, потому что в колонии свиней держали для начальства и вертухаев.

Я был, как обычно, в кухонном наряде, пилил дрова. И разговорился с зэками, спросил, не сидит ли с ними Гриня Беденко, я, мол, его сосед по Егорьевску. Зэки обрадовались, сказали, что Гриня у них в зоне – пахан, только он сейчас приболел. Я просил передать ему привет. На следующий день старики-зэки снова приехали на своем тракторишке и сказали, что Гриня меня благодарит и просит, когда я буду в Егорьевске, передать отцу, матери, бабушке моей и всем соседям, чтобы помолились за него в церкви, потому что он их больше не увидит, собирается помирать.

И помер тогда же, так и не увидав перед смертью воли вольной.

И вряд ли кто-то восскорбел по Грине Беденко – что жена его, воспрянувшая за годы своего соломенного вдовства, что дочка повзрослевшая. Обе они уж который год с ужасом представляли себе возвращение отца и мужа. Так что запоздалое известие о его смерти было воспринято как избавление от гнетущего душу страха.

Не только родня Гринина воздохнула, но и весь наш квартал.

Но случилось это уже совсем в другую эпоху.

Часть третья

Предвкушение крыс

1

Случился тем холодным, дождливым июлем один случай памятный… Из тех, про которые нет-нет да и вспомнишь мельком, но так вспомнишь, будто и не с тобой это было, и хорошо, что не с тобой. Но было-то все это именно с тобой, вот в чем немая укоризна судьбы.

С низкого неба все лил и лил ливень. Уныло и безропотно сидел я в стылых сенях на табуреточке, а бабушка, поругиваясь в сердцах, варила свое варево на керогазе. Жидкое пламя глухо кудахтало в утробе допотопного агрегата, отбрасывая колышущиеся тени на дощатую стенку, отделявшую сени от крыльца. И вдруг…

Тени, пляшущие на перегородке, образовались в подобие человеческой фигуры. В дверь, ведущую на крыльцо, тихо царапнули.

– Это ктой-та? – встревожилась бабушка, а я заледенел от страха.

Бабушка бесстрашно откинула щеколду. Перед ней стоял скорченный парень, весь мокрый и бледный. Трезвый.

– Я… озяб, – шевельнул он синими губами.

Только эти два слова и сказал. А бабушка уже выталкивала его прочь, вниз, в залитый лужами двор:

– Ишь ты, озяб он! Давай-давай, иди куда шел!

И вывела парня за ворота. Вернулась промокшая, сердитая, и все повторяла: «Озяб он!» А потом принялась сокрушаться: «Как же так, я ведь помню, как ворота запирала! Неужто совсем беспамятной стала? Да ведь задвижку задвинула, помню хорошо! Как же он во двор-то попал, а?»

А я порывался закричать: «Да заперла ты ворота, все ты правильно помнишь! Еще как заперла – и на задвижку, и на щеколду чугунную! Как прошел? Да никак! Не проходил он через ворота, он сразу на крылечке очутился, перед дверью входной!»

Но даже если уж совсем отрешиться от мистики, то сейчас, вспоминая тот день, я диву даюсь: это как же нужно было озябнуть тому пареньку – до самого нутра, не иначе, – чтобы проситься погреться в первый попавшийся дом? Причем без малейшей надежды! Никто в Егорьевске не пустил бы незнакомца даже в сени, хоть ты помирай тут! Ну, может, вынесли бы тулуп какой-нибудь старый во двор – сиди, мол, тут и грейся…

И долго еще, несколько дней, бабушка вдруг ни с того ни с сего начинала ворчать: «Ишь ты, озяб он…» Мне было очень ее жалко, ведь я понимал, как сильно терзает ее совесть.

С того свинцового дня прошло четверть века, и вот как-то вечером мы с женой сидели на кухне в нашей новой квартире и поедали горячий ужин. Тут звонок в дверь, я пошел открывать. Открываю – прямо у моих ног лежит парень, прижимает окровавленные ладони к животу, стонет. А над ним, глотая слезы, причитает девушка, звонит во все двери на этаже, кричит: «Вызовите скорую!»

Я резко захлопнул дверь перед ее заплаканным лицом. Пошел на кухню, унимая сердечную дрожь. «Кто там?» – спросила жена. «Ошиблись», – буркнул я в ответ и принялся через силу впихивать в себя суп, скрывая презрение и ненависть к самому себе. «Да вызовет же кто-нибудь скорую, сейчас вечер, все дома», – отчаянно успокаивал я свою совесть.

До сих пор не успокоил.

Почему же я к сединам своим подошел таким малодушным, отстраненным от горя людского? А? Ну-ка, покопайся в памяти, смертный. И сколько ни копай, перед глазами снова и снова встает тот промокший егорьевский парень и шепчет синими губами: «Я озяб…»

* * *

И вот стоим мы на тропинке перед бабушкиным домом в тот летний вечерок тысяча девятьсот семидесятого – я, бабушка, дядя Витя Лактионов и Беденки – дядя Митя и тетя Даша. Особенный был вечерок, теплый, закатный, покойный. Сияли солнечными зайчиками купола и кресты «Ксан-Невского», млела в безветрии, осеняла нас прядями бледно-зеленых локонов плакучая наша береза.

Разговор завязался о грядущих крысах, и я примечал каждое слово. В тот день я много чего интересного узнал об этих стервах – что бывают они серые, черные, и даже рыжие, и даже, по словам дядя Вити Лактионова, – седые… Он, дескать, видел одну такую в хозчасти. Но тех крыс, что веками обитали вместе с лошадьми, никто почему-то не боялся, ибо все знали, что эти крысы никуда от конских кормушек не уйдут, они уже там прижились навеки.

А вот крысы поросячьи,