На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Дело в том, что с того дня, как отвезла бабушка «Богородицу» и «Спаса», больше эти иконы никто в Егорьевске не видел. Не появились они на стенах «Ксан-Невского», хотя и голыми почти были тогда эти стены, ибо пустили на дрова, переколотили все иконы энкавэдэшники и военные, устроившие в храме во время войны огневую точку.

Бабушка угождала папе во всем, потому что понимала: только от него зависит, останусь я жить с ней в Егорьевске или нет. Я был последней ее мечтой о тихом счастье, о том, чтобы, как люди семейные, растить маленького мальчика. А папа все ждал и ждал назначения на хорошую должность в Москве и часто говорил, что «прозябает» в Егорьевске только до того дня, как его позовут на «настоящую» работу.

Ах, как я благодарен по сей день судьбе, что определила меня к бабушке на первые пять классов школы, а до того – еще на пять лет, с двух до семи! Я был надежно избавлен, огражден от укоренившейся лжи, от въевшегося в души людские лицемерия папы-маминого круга, той части общества, что именовалась советской интеллигенцией, совслужащими. Я с детства рос посреди естественной, неложной искренности. Да-да, в мире грубой и порой нахальной, однако ж – бесхитростности. Простосердечия и человечности. Среди общих радостей и монотонных будней, не оскверненных ужимками и показухой. Тяготы и лишения того сурового детства сейчас уже далеко позади, о них даже и не вспоминается, а если вспоминается, то – с юмором и порой даже удивлением на самого себя: надо же, и я ведь способен был, оказывается, терпеть и прощать, смиряться и делать то, что должно. И не думать при этом, что я – страдалец.

Да, позабылось многое, но навсегда остались непримиримость к своему и чужому вранью, к безделью, к поеданию чужого хлеба. Впечатления от детства остались тяжелые, но… не тянут! Своя ноша. Родная.

А что уж говорить о неприметных в «культурном обществе», малых с виду навыках, которые много раз выручили меня, подсобили в жизни! Будь то на армейских сборах в восемьдесят пятом, где я отлично устроился: вместо унылой шагистики или изнуряющих марш-бросков пилил-колол в одиночку дрова для кухни, специально нарушал устав, чтобы попасть в кухонный наряд вне очереди, и офицеры отлично понимали мои несложные ухищрения и довольны были, что среди курсантов есть «деревенский пильщик», каковым прозвищем награждали меня повара, вручая увесистые банки с тушенкой. Или в монастыре Нилова пустынь, куда ушел я трудником в девяносто пятом, прочь от тогдашней мирской суеты – был я в обители и дровосеком, и банщиком, и водоносом, солил огурцы в чанах и рубил капусту, печи топил в кельях занемогших братьев и отваром их брусничным отпаивал, когда пришел к нам в пустынь повальный грипп и только меня да еще одного трудника деревенского с ног не свалил. Или на садовом участке у мамы, последней ее радости после того, как стала она вдовой в сорок лет. Или теперь, в моем деревянном доме с печкой – как обходился бы я без тех несложных, но незаменимых умений, что приобрел в детстве у бабушки? Пилить-колоть дрова без устали, копать грядки, таскать воду с колонки на огород – по двадцать ведер под каждую бабушкину яблоню, а их было две, да еще по десять ведер под каждую из четырнадцати вишен, да на грядки, да в парники с длиннющими огуречными плетьми…

Я говорил бабушке: давай наденем шланг на носик «бассейны», будем легко наполнять две огромные железные бочки, что отдал нам дядя Миша за поллитру. Но бабушка сразу пугалась, тараторила: «Нет, Саша, нельзя, оштрафовать могут. «Бассейна» общественная, государственная. Мы же не единоличники. А вдруг кто-то придет за водой, увидит, как мы себе всю воду в шланг забрали, и нажалуется на нас? Нельзя, Саша».

И таскали мы вдвоем воду в августовский солнцепек – тогда, в семидесятые, когда я уже в школу ходил. Наполняли бочки, чтоб к вечеру согрелась вода, и конца этому не было видно… А шланг резиновый, черный, был у тети Раи, она то и дело его нам предлагала взять «напрокат».

Бабушка отнекивалась.

И в этой нелепице я тоже чувствовал нелюбовь окружающего мира.

14

Вовсе не чемпионат мира по футболу в Мексике был тем летом главной темой пересудов у «бассейны» – что, впрочем, понятно: мужики как-то больше предпочитали судить-рядить про назначенные и неназначенные пенальти за кружкой пива или стаканом портвейна – где-нибудь в «Ветерке», в «Пельменной», у «Трех ступенек». А у «бассейны» бабы верховодили, им футбол неинтересен был.

И не самый большой и длинный в истории дождь, что пролился, словно потоп библейский, аккурат под мой день рождения – хотя, конечно, ливень тот чудовищный сильно затмил мексиканские футбольные перипетии, потому что Мексика далеко, а трава после июньского наводнения вымахала о-го-го какая, и эта напасть пришла в каждый огород на Курлы-Мурлы.

Но все это воспринималось, так сказать, бытово, обыденно. В общем, могло быть, могло не быть – жизнь все равно шла своим чередом. Ну, льет вода с неба – подумаешь! Ну, стали опять бразильцы чемпионами – нам-то какое дело, не мы ведь выиграли, а они. Чего нам об них волноваться?

Событием того лета стало нечто иное, внезапное и не виданное никем.

Холера!

Это слово июльским вечером пришло в наш квартал номер двадцать восемь по улице Карла Маркса и сбило соседей в кучу возле «бассейны».

– Говорю вам, эпидемия, – авторитетно заявляла тетя Даша Беденко, бывшая медсестра.

– Даш, а воду теперь что, обязательно кипятить надо? – спрашивали толстуху. – Это сколько ж керосину-то уйдет…

– Обязательно! – аж надсаживалась, колыхаясь телесами, тетя Даша. – Не вздумайте пить сырую и за детьми следите, чтоб не пили!

Холера… Обычное взрослое ругательство, не самое обидное, которое я слышал много раз. Ну да, болезнь, и что с того? Мало ли на свете болезней, от которых умирают. Мы с бабушкой всякого наслушались от старух, идущих за гробами.

Я не знал тогда, что холера – это болезнь из старинных преданий, из летописей праотеческих, болезнь, давно побежденная советскими учеными и почти позабытая, искорененная на веки вечные. Ужас людской в том-то и состоял, что появилась холера словно из небытия, из самой преисподней, с того света. Мистическая, сакральная болезнь. Божья кара, от которой нет спасения, если уж она тебя коснулась.

А для меня, шестилетнего, известие о холере было примерно таким же, как, допустим, разговоры про то, что кто-то заболел воспалением легких и умер. Нормально. Понятно. Буднично. Я все это пережил в двухлетнем возрасте, правда, не умер, но – мог, и врачи, помнится, как-то странно смотрели на меня, словно недоумевая, за что мне такое везение.

Но постепенно, изо дня в день видя неизменно вытаращенные глаза у всех без исключения соседей, слушая у «бассейны» жуткие подробности про нескончаемый понос, бред и умопомешательство холерных страдальцев, я тоже стал осознавать некую исключительность, эпохальность происходящего.

Все вокруг посерьезнели, в глазах появился какой-то непонятный азарт – куда там чемпионату мира по футболу! И еще – показная, услаждающая душу покорность беде, давно уже чаемой всеми, которая отодвинула куда-то вбок сорняки да бурьян, прущие из отсыревшей земли.

К семидесятому году люди уже четверть века жили постоянной готовностью к очередным напастям, все ждали – то ли войны, то ли голода, то ли новых жестоких посадок, то ли очередных займов, которые лишат людей последних денег. Ну просто истомились ожиданием, сколько можно. У всех, даже у «моторных» Князевых, заготовлены были чудовищные запасы спичек и соли, швейных иголок и керосина, стеариновых свечей и бурого хозяйственного мыла. Эти закладки были обязательными, без них ты – никудышный хозяин, ты не знаешь жизни. Пустой человек, вертопрах.

И вот – свершилось-таки. Холера, здрасьте. Ну что ж, годится и холера, в конце-то концов. Не голод, конечно, но тоже ведь – не манна небесная.

– Слыхали, что вчера было в ресторане «Цна»? – спрашивал как-то дядя Витя у «бассейны» озабоченных слухами соседей.

– Слыхали, – цедил дядя Миша.

– А я не слыхала, – тут же встрепенулась бабушка. – Что там было-то, Вить, в этой «Цне»?

Я в который раз подивился на взрослых: какие же они все-таки упрямые! Ну, ошиблись с названием ресторана, случайно вместо слова «Цена», которое вполне подходит для дорогущей столовки, написали «Цна», пропустив букву «е». Неужели так трудно исправить, а? Не хотят! Потом, конечно, мне бабушка объяснила, что Цна – это