Навола - Паоло Бачигалупи

Меня удивила внезапная смена темы.

— Я... я рассердился.

— Ты рассердился? — Отец замер посреди лестницы, заставив меня тоже остановиться на ступеньку ниже и обернуться к нему. — Я поставил тебя в самое средоточие власти, которую ты однажды унаследуешь, а ты рассердился?

— Ты вовлек меня хитростью.

— И ты нанес себе рану, потому что рассердился на меня. Разве это мудро?

— Я не просил садиться за доску сегодня!

Это прозвучало громче, чем я хотел, и глаза отца распахнулись от изумления. Я думал, что он возмутится, что упрекнет меня за неуважение, но он лишь нахмурился.

— Мы ди Регулаи, Давико. Мы всегда за доской. Мы за доской, когда обсуждаем сделки за чаем и когда пьем вино с послами. Мы за доской, когда играем в карталедже с друзьями. Мы за доской, когда посещаем свадебные торжества и когда идем в катреданто. Мы ди Регулаи. Каждый наш поступок имеет значение. Ты вскоре станешь мужчиной, и пришла пора вести себя как мужчина. Мы всегда сидим за доской. Всегда. И мы никогда, НИКОГДА не даем преимущество другим.

И он окинул меня взглядом столь разочарованным, что мне захотелось провалиться под землю.

Глава 20

Я бродил среди празднующих — оцепеневший, одинокий, потерянный.

Мы всегда сидим за доской. За нами всегда наблюдают.

Отцовские слова преследовали меня, они изменили смысл праздника. Все торгуются. Все ведут переговоры. Я уступил преимущество. Я чувствую себя дураком.

Я заметил священника Гарагаццо в маске, который пытался засунуть виноградины в декольте служанки. Очевидно, его не волновало, как он выглядит или какое преимущество уступает. Я отвернулся — и заметил госпожу Фурию, задумчиво наблюдавшую за мной с другого края зала, — вот так же ворон смотрит на падаль. Она отсалютовала мне. Я попытался сохранить равнодушное лицо, не показать, как сильно Фурия пугает меня, но она лишь усмехнулась.

Это Навола, мрачно подумал я. Похотливые священники, злобные работорговцы, достаточно денег, чтобы покупать и продавать армии и королевства, в то время как люди из гильдии ткачей осаждают калларино, выпрашивая очередную монополию, а виноторговцы одаряют членов Каллендры своим товаром и просят снизить налоги. И так далее, и тому подобное, и все улыбаются, и все следят, и все плетут интриги.

Челия смеялась над этими интригами, над маленькими страстями и маленькими планами маленьких людей, распускавших перья и изображавших величие перед другими. «Они вернутся домой к женам, любовницам и любовникам. Будут трахаться и делать вид, будто достигли величия. Будто они особенные, будто их жизнь имеет значение».

Каззетта был более лаконичен: «Они обратятся в прах».

Все эти интриги и старания — ради чего?

Я заметил Филиппо, который щипал слугу за задницу, и в этот самый момент Филиппо поднял глаза и увидел, как я смотрю на него. Ничуть не смутившись, он ухмыльнулся, шлепком отогнал слугу и направился ко мне.

Я тут же развернулся и двинулся сквозь толпу в поисках укрытия. Не хотел иметь дело с Филиппо, не хотел находиться на этом празднике. Мне было жарко и тесно; меня окружали и душили смеющиеся и пьющие рты, кричащие голоса, расшитые платья и камзолы. Узкие брюки и бриджи. Уложенные косы, мудреные прически с лентами, лица за масками. Опьянение и разгул.

«Великая вздымающаяся масса», так однажды назвал это амонский император Виттиус. Он никогда не любил людей. По этой причине его изображения искаженные до уродливости; они были отталкивающими даже в пору его расцвета как государственного деятеля. Он люто ненавидел вианомо, но ведь одной пары глаз достаточно, чтобы увидеть: архиномо тоже чудовищны. Не имеет значения, пьешь ли ты из феррейнского хрусталя в роскошном палаццо или спишь с бродягами в переулке.

Я заметил Челию, которая болтала с привлекательным мужчиной, похоже художником или скульптором. По крайней мере, человеком искусства. Я пробрался к ней. Должно быть, она заметила мое отчаяние, потому что сказала что-то спутнику и тот с поклоном удалился.

— Где ты был? — спросила Челия, притягивая меня к себе и целуя в щеки. — Я видела тебя с Филиппо, а затем пф-ф-т! — Она взмахнула рукой. — Ты исчез, словно фата.

Я благодарно оперся о ее плечо, испытывая всепоглощающее облегчение, какое, должно быть, испытали рыбаки Оссоса, когда Урула послала своих русалок, чтобы поцелуями вдохнули в них воздух.

— Только что опять сбежал от него, — сказал я, — и его проклятых козлов.

— Он рассказал мне анекдот про козла с языком длиной с руку младенца...

— Сестра, я тебя умоляю!

Она рассмеялась:

— Я решила, что он безобиден. Хотя и утомителен.

— А это кто? — спросил я о ее недавнем собеседнике, который бросал на нее тоскливые взгляды.

— Художник, — ответила Челия, с улыбкой кивнув ему. — Он хочет написать меня, как Касарокка.

— Еще один портрет?

— Он полагает, что моя обнаженная кожа будет выглядеть очень красиво, если смочить ее водой. Видит меня «убранной смеющимися водами Лазури», так он сказал.

— Так он сказал? — Я не смог сдержать разочарования.

Ее улыбка не дрогнула:

— Он свинья, но ему покровительствует Гарагаццо, для которого он делает скульптуры. Лучше демонстрировать открытость, чем быть увековеченной в качестве рабыни Скуро.

— Мне понравился посол Вустхольта. — Я поискал его в толпе. — Он бы так не поступил.

— Приятное разнообразие.

Однако Челия произнесла это таким тоном, что было ясно: она сомневается, будто я понимаю, о чем говорю. Я решил не реагировать.

Из всех людей, заполнявших палаццо своим весельем, чужестранец с севера оказался самым приятным.

— Я бы хотел побеседовать с ним подольше, но Филиппо оскорбил его.

— О чем бы ты с ним беседовал?

— О чем угодно. Разговор с этим человеком напоминает купание в чистом горном ручье, а не в грязном устье Ливии. Я бы мог поговорить о... Слышал, что снег в тех краях лежит большую часть года и жители роют тоннели между домами. Я бы спросил его об этом.

— А я слышала, что они строят специальные комнаты и натапливают их так жарко, что все снимают одежду и смешиваются друг с другом — мужчины и женщины, все вместе, голые.

— Ну, что еще ты могла слышать.

— Ай, Давико. Всегда такой правильный. Что нам сделать с твоим правильным разумом? — Она окинула взглядом толпу. — Ага! Вон там. Сестры ди Парди будут счастливы внушить тебе не столь подобающие мысли.

Само собой, я обернулся, как ребенок, которым и был. И конечно же, две сестры смотрели на меня с неприкрытым интересом. Я покраснел и отвел взгляд, а Челия рассмеялась при виде моего смущения.

— Предпочитаешь старшую или младшую?

— Никакую.

На самом деле обе казались привлекательными — и пугающими. Легкодоступные сиалины вроде сестер ди Парди напоминали двери, молившие, чтобы их открыли, и, хотя я отчаянно желал вкусить тайн, которые ждали за ними, я также был ошеломлен и устрашен самой возможностью. Сестры продолжали глядеть на меня. Я понял, что в смущении смотрю куда угодно, только не на них. Я вновь окинул взглядом толпу. Вустхольца не было видно. Я мысленно проклял Филиппа, который его спугнул.

— Вообще-то, мне нравится мысль найти тихое местечко, чтобы спрятаться от всего этого.

— Но здесь так весело.

— Для тебя это веселье, для меня — пытка.

— То есть ты не желаешь пойти к предсказательнице, чтобы прочла твои чайные листья. Говорят, она мастер. Мы могли бы спросить, каким богатым ты станешь и что за короли будут дрожать, заслышав твое имя. Сейчас у нее никого нет.

Я посмотрел на предсказательницу в золотой маске с темной прорезью рта. Она сидела скрестив ноги.

— Думаю, я уже видел свое будущее, и оно исполнено горечи.

Я хотел произнести эти слова небрежно, шутя, но, пока говорил, внезапно ощутил прилив скорби, словно мою грудь случайно взрезали и из нее потекла кровь. Сила этого чувства потрясла меня. Оно вобрало в себя весь этот вечер. Уродливость гостей, сложности семейного бизнеса, грязь