Навола - Паоло Бачигалупи

мехах, которые предпочитали его соотечественники, и единственными символами его преданности Вустхольту был вышитый на воротнике медведь и опушка из грубого меха этого зверя на плечах.

— Я не... — Я пожал плечами. — Так много незнакомцев — это слишком чьячичиакалда для меня.

— Чья... — попробовал он повторить слово. — Чьяч...

— Чьячичиакалда, — медленно произнес я. — Чьячичиакалда. Слишком много шума и жара, слишком много голосов, слишком тесно. Для меня это словно какофония расстроенных музыкальных инструментов. Чьячичиакалда.

— Ай! — Он кивнул. — Понимаю! В Вустхольме есть слово «хоргус», что переводится как жар и шум. Однако для нас оно несет положительный смысл. Наши зимы холодные, и мы ценим уютный, теплый дом, полный родни. Или шумный, буйный трактир. Иногда хоргус очень хорош. Полно жизни, полно женщин с большими теплыми грудями, и мужчин с большими красными носами, и льющегося рекой пива. Добрые песни, добрая жизнь. Очень счастливая жизнь. Или славная компания друзей, собравшихся в теплом доме, у яркого огня, и рассказывающих истории. И пьющих.

— Похоже, без выпивки никуда.

— Мы любим наше пиво. — Он улыбнулся. — Оно лучше того, что варите вы, наволанцы. Ваш народ не слишком любит пиво.

— Судя по всему, вы наслаждаетесь этим хоргусом.

— А как иначе? Это одна из лучших вещей на свете. Ощущение доброго урожая. Много кусков коптящегося мяса. Глубокие погреба, полные капусты, моркови и свеклы. Это тоже дает чувство хоргуса. Обильная пища, обильная выпивка. Смех и хорошая компания. — Он задумался. — А еще мы любим людей больше, чем наволанцы. И потому, наверное, вам не понравится хоргус.

— Мы любим людей, — возразил я.

Его лоб сморщился, по-вустхольтски выражая вежливое несогласие.

— Вы, наволанцы...

— Да?

— Вы смотрите на людей с подозрением. Оглядываетесь. Я думаю... — Он снова сделал паузу. — Думаю, в моей стране приходится больше доверять, больше сотрудничать. Понимаете, у нас нет выбора, если мы хотим пережить долгую, суровую зиму. В Наволе тепло, у вас много рыбы... — Он пожал плечами. — Тут все иначе.

— Значит, у вас нет вражды? — с вызовом спросил я. — Нет братских междоусобиц? Короли не воюют друг с другом? Ревнивые острые языки помалкивают? Нет мужчин, которые крадут? Нет женщин, которые лгут? Нет злобы? Не бывает такого, чтобы сверкала холодная сталь и лилась горячая кровь? Не бывает...

— Ай, ай, ай! Пощады, юный Давико! Пощады, ди Регулаи! — Он со смехом вскинул руки. — Я не хотел вас обидеть. Я лишь хотел сказать, что есть разница. Быть может, неправильно выбрал слова. Я имел в виду вот что: когда мы воюем, то воюем, а когда заключаем мир, то заключаем мир. Когда пьем, то пьем из чужих кружек и не боимся яда, а когда не пьем, то сражаемся, и сразу можно понять, будем мы пить или драться. Но в Наволе, с ее перешептываниями, ножами, слухами, ядами и обязательствами, которые даются и нарушаются... — Он покачал головой. — У нас так не принято. — Посол махнул рукой в сторону гостей. — Сколько из них улыбаются и танцуют здесь — и одновременно держат камень за пазухой? Сколько из них замышляют соперничество или предательство? Это роскошь, которой мы в Вустхольме просто не можем себе позволить. У вас в этом огромном блистающем городе слишком много богатств. Слишком много еды. И потому вы не любите и не поддерживаете друг друга. И ваши города столь велики! В них так много людей, что один человек почти не имеет значения. Я думаю, это мешает вам искать тепла у других. Быть может, дело в том, что здесь слишком жарко. На севере холодно, и потому мы ищем тепла друг у друга — ради любви, ради выживания, ради удовольствия, ради жизни... — Он пожал плечами. — Вы, южане... — Снова пожал плечами. — Даже не знаю.

Нашу беседу прервал Филиппо, пьяный и веселый, с бокалами д’аффриццо, легкого и прохладного мерайского вина, шипевшего на языке. Он предложил бокал моему собеседнику.

— Попробуйте, посол, очень освежает.

— Нет, благодарю вас.

— Я настаиваю! Это праздник! Сегодня с нами Калиба и его фаты! — Он с заговорщическим видом наклонился ближе. — Эти мерайцы не умеют обращаться с деньгами, но хотя бы делают отличные холодные вина.

Посол неловко принял бокал, однако Филиппо это не заботило, он уже всучил другой бокал мне, пролив немного вина себе на рукав.

— Ай! Мне следует научиться жонглированию! — Он отпил из бокала. — Ай. Хорошо. — Затем посмотрел на нас. — Умоляю, скажите, что вы не забивали голову Давико суевериями вроде того, что ледяные жители Вустхольта — это служанки Амо.

Фыркнув, посол процитировал Зирфана, легендарного зуромского генерала:

— Если человеку не нравится гром сапог наступающей армии, он, заткнув уши, себе не поможет. — И отсалютовал Филиппо.

— Он говорит о наволанцах так же, как мы говорим о боррагезцах, — сказал я. — Вы найдете общий язык.

— Сфай! Скажите, что это неправда! — рассмеялся Филиппо, затем лукаво посмотрел на посла поверх своего бокала. — Но уверен, его слова о Торре-Амо будут еще хуже.

— Об этой... выгребной яме? — Посол скорчил гримасу. — Я едва унес ноги из этого гнезда пороков и ужасных соблазнов.

— Сфай! Соблазны не ужасны! — Филиппо сделал мне глазки. — Наш холодный друг говорит о знаменитых шелковых девочках Торре-Амо. — И восторженно продолжил: — Ай, Давико, таких созданий ты не встречал. В Наволе есть красавицы, но Торре-Амо? И шелковые девочки? — Он поцеловал свои пальцы. — Магнифика46. Здоровая смесь Зурома от давнего набега и южной Ромильи от тех времен, когда амонцы наведывались туда с набегами. Хорошая кровь, очень страстная. Там, как говорится, знают толк в высасывании жизни из граната. А если тебе нравятся мальчики, что ж, такой энергии ты еще не встречал. При виде их военных игр чресла наливаются кровью. Одного взгляда будет достаточно, чтобы твой член взорвался, задолго до того, как его обхватит жадный рот!

Грубые слова Филиппо смутили меня.

Посол качал головой:

— Это темное место, с темными желаниями.

— Мы обсуждали Боррагу, — вмешался я, надеясь перевести разговор в менее опасное русло.

— Фу! — сморщился Филиппо. — Отвратительное место и отвратительные люди. Боррагезцы такие же дурные, как их вино. От них дурное послевкусие. Что в любви, что в торговле.

Посол рассмеялся, и атмосфера немного разрядилась.

— Что ж, так всегда и бывает. Одни люди всегда найдут причину считать других странными и даже ужасными.

— Или пригодными для траха! — заявил Филиппо. — Отвратительные или трахабельные. Одно или другое. — Он сделал паузу. — Хотя иногда и то и другое, если подумать. — Он пожал плечами. — По крайней мере, все сходятся на том, что боррагезцам ничто не поможет.

— Уж точно не их вина, — кивнул посол. — Я так и не смог к ним привыкнуть. Скрип осадка на зубах. — Он скривился от отвращения.

Я вспомнил, что сказал про них Мерио.

— Они называют осадок ла вита ува. Жизнь винограда.

— Я могу плюнуть вам в вино и назвать это слезами Амо, но от этого вкус не улучшится, — сказал Филиппо. — Кстати, о плевках, у меня для вас шутка. Старая. Когда мужчина хватается за член, сколько сейчас времени?

Я не хотел знать — и, судя по лицу посла, он тоже. Однако Филиппо это не остановило, и я испытал стыд, когда он выпалил:

— Время душить священника!

— Это не шутка, — сказал посол.

— Сфай, вы, вустхольцы, слишком уважаете своих священников. А ведь они всего лишь люди.

Но посол уже оскорбленно отвернулся.

— И у них есть члены! — прокричал ему вслед Филиппо, расплескав вино, однако посол уже ушел.

К сожалению, это означало, что теперь Филиппо сосредоточится на мне, и меня окатило потоком все более глупых и пошлых анекдотов про шлюх и торговцев рыбой, демонов и монашек, жен, лошадей и священников — и, конечно же, про козлов.

— ...И монашка сказала, что она сделала, как велели, — подоила козла. — Филиппо заржал. — Подоила! Козла!

К моему