DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

– выкрашенное золотом кресло. На столе – мед, орешки, ржаная каша.

– Лучше не ешь, – шепнула мне Кира. – Помнишь историю про пляски и собачий бунт? Мне кажется, это был эрготизм, отравление спорыньей. Да и сейчас все, смотри, чудные. По-моему, мед у них с борщевика.

С каждой минутой мне становились тревожнее.

На поляну стекались люди. Толпой они вызывали ощущение гнетущей неправильности. Все жевали. Крупная женщина громко и растерянно заговорила, подозвала Киру, стала что-то объяснять.

Я повертелся и увидел на краю полянки мальчишку. Он палкой колотил стебли борщевика. Заметил, что я смотрю, и протянул эту палку на манер меча. Я качнул головой. Мальчишка с возмущением пожал плечами: мол, как это, презреть такое развлечение?!

Подошла Кира и, почему-то смущаясь, взяла меня за руку.

– Слушай, тут такое дело… Помнишь, ты в такси мне слово читал? – Она достала из кармана бумажку, расправила и попросила: – Можешь еще? Для всех.

Я встревожился сильнее:

– Прочитаю, а потом обратно; сядем на поезд и домой. Идет?

Кира насупилась, но потом кивнула.

– Ладно. Эй, внимание! – крикнул я. – Сейчас все будет.

Гул затих.

Я громко прочитал слово с бумажки, и все взорвались криками восторга. Киру снова подозвали.

Я сделал пару шагов к мальчишке, игравшему с борщевиком, и тихонько спросил, что происходит.

– Сейчас в Яшу будем играть, – ответил он и рубанул по стеблю.

Я сидел в золотом кресле и грыз орешки. Кира стояла за спиной и жалобно тараторила:

– Худрук, как узнал про тебя, сразу мне созвон с Минкультом. А там такой серьезный мужик: а чего бы вам, Кира, не сделать вербатим про борщевик? Он мне и деревню назвал. И бумажку со словом дал: пусть муж вслух прочитает – если сможет, тогда зеленый свет. И зачем? Не пойму. А я ведь сама не могла, как будто ватой рот забивало. Показывала Ленке – и она не смогла. А ты так легко…

– То шибболет, – пояснил невесть откуда возникший мужик в соломенной шляпе.

– Шиббо-что?..

– Особенное слово для проверки. Только настоящий Яша умеет его правильно прочитать и выговорить.

На поляну прибывали люди.

– А вон и Минкульт. – Я увидел крепыша в костюме.

У Киры подкосились ноги:

– Как?..

– То ж бывший хубернатор наш, – пояснил шляпный. – Его мы курьей лапой от водки отремонтировали. Теперь он культура.

– Кирочка! – просиял подошедший Минкульт. – Ночь была медовой. Извиняй, не успел утром сказать, на интервью умчал. Я бы повторил, но уже, конечно, никак.

– Прости, Яшка! – Кира вдруг завыла, поползла и обняла мои колени. – Я не знала… Я так хотела вербатим… Я же… Прости-и-и!

– Да что тут творится?! – заорал я.

Попытался рывком встать, но будто прилип.

– Яшка, Яшенька! – плакала Кира, цепляя меня за ноги.

Кто-то схватил ее за волосы и выдернул из-под трона.

Люди тем временем выстроились в фигуру, напоминающую соцветие борщевика. В центр вышел Минкульт и заговорил поставленным голосом:

– Дягиль с-под земли идет.

– Идет! – гаркнула, вторя ему, толпа.

– Ящер под землей спит.

– Спит!

– Согнал его со Змиевых Валов богатырь-погань.

– Погань!

– Сидит наш Яша на стуле золотом.

– Золотом!

– Щелкат орешки калены, бабам посулены.

– Посулены!

– Хочет Ящер сына Яшу увидать, его лживу бабу наказать.

– Наказать!

К Минкульту подволокли Киру. Ее раскрытый рот был залит вязким, глаза закатились.

– Борщевичный медок, сок Ящера. Сперва из

него грибок на рожь споднялся. И люди танцевали, учились слушать Ящера. Потом из его жил борщевик расти пошел, – зачем-то пояснил мне шляпный. – Иногда люди чуют, что не их сын, а Ящера. Тогда и называют Яшей, чтобы отец умел его найти. И кто ему чадо покажет, тому награда.

Людское соцветие задвигалось.

– И лже-Яшу разорвать.

– Разорвать! – громыхнула толпа, и я увидел, что вынесли человека. С трудом я признал в нем Танькиного малыша из поезда – кисти были отрублены, в кровоточащих срезах торчали соцветия, из рукавов выпадали игральные карты. Лицо почернело, раздулось и походило на морду медведя.

Меня замутило. Я почему-то вспомнил дурацкую детдомовскую шутку: если блюешь вперед – это «пустить ленту», а если на себя – то «надеть галстук».

В воздухе сверкнуло, почудилось, что кто-то достал зеркальце. Зеркальце обернулось ножом – им Минкульт крест-накрест вскрыл Киру.

Я завизжал, как ошпаренный поросенок, потом пустил ленту и надел галстук.

Я вынырнул из темноты и ощутил движение.

«Слава богу, в поезде, домой», – подумал. И тут же понял, что это не поезд, а тележка. Шевельнул рукой, ногой – получилось.

Несло коровником. Слышались далекие выкрики и просьбы:

– Идет!

– Смотреть сына хочет.

– Дай мне здоровья!

– Царь мой, награди министром!

Я с трудом обернулся – в шее как будто что-то отломилось и теперь мешало.

Тележку остервенело толкала Танька. Глаза у нее были безумные, под носом блестело.

– Забрали они малыша. Не успел он мне Яшеньку, а я ж потомственная бабка. Ну так другого Яшу себе прибрала. – Танька объяснялась с пустотой.

Я попытался притормозить ногами, но все вокруг вдруг затрещало, и вдали восторженно заорали, завыли и залаяли.

И Танька, только что сосредоточенно меня толкавшая, бросила тележку и кинулась к гигантскому борщевику. Начала, одурев, по-обезьяньи на него карабкаться, но стебель чавкнул и преломился. Танька упала, тут же стала извиваться и хрустяще танцевать – корчилась на земле, словно жук, которому срезали голову.

А потом сверху обрисовалась исполинская чешуйчатая фигура. И запах коровника сменился вонью гниющего мира.

Чиркнуло, Танька закончила виться. Легла с мраморным лицом возле поваленного стебля борщевика – точь-в-точь картежник из моего детства, – вытянулась и со счастливыми криками пошла выбрасывать из живота восьмерки кишок:

– Как же хорошо! Внучка рождаю!

Пахло мертвой прелью.

Я зажмурился и против своей воли надел галстук. Кое-как почистился и вдруг вспомнил, как важно было дать для вербатима сейчас что-то нутряное, нежданное и этим все закончить.

Может, надо что-то просить? Умолять вернуть мне Киру?

Тогда я набрал воздуха, открыл глаза, увидел перед собой затянутый мембраной зрачок отца и…

не сказал

ничего.

Черт № 8

Максим Ишаев

Туннели

Часть 1. Дом

Дом стоял в конце улицы, на окраине деревни, где дальше, за оградой, раскинулся во всю ширь степи бескрайний мелкосопочник. Дед не то чтобы сторонился людей, но держался особняком – ценил уединение. И дом был ему под стать: тихий и старый.

Под ногами Артура Савина выли половицы всюду, куда бы он ни ступил, и скрип разносился по осиротевшим комнатам, как рассыпанный бисер. Сквозь пыльные окна и тюль с улицы падал серый свет. Между