Перевод с особого - Евгения Михайлова

телеэкране, когда камера запечатлеет крупным планом ее ухоженное лицо. Оно еще страдающее, но его выражение уже говорит о воле к жизни одной женщины, против которой ополчился целый мир. Но она не держит зла, она пришла с добром.

В общем, те контакты, которые ей ответили, не порадовали, но не так уж сильно огорчили. Не больно рассчитывала на человеческую реакцию. Одни блеяли, как козлы, или мычали, как коровы. У других варился суп, выкипал кофе, кого-то звали дети, у кого-то болели муж, мама или кошка. Они откровенно не хотели с ней общаться. Но не потому, что сильно правильные и высокоморальные. Они просто не знали, как реагируют все остальные, а без этого никто из стада самостоятельно не чихнет. Ничего, переживем, дождемся ветров перемен. С большинства номеров вообще не ответили или сразу сбросили звонок.

Все это было не то и не так уж важно. Новость по-прежнему прожигала грудь и требовала свежей, непредсказуемой и точно искренней реакции. Пусть даже это будет злорадство или гнев, но не безразличие, не притворство, не позиция «я, как все». И Вера в приступе лихости набрала номер Кристины.

– Да, я слушаю тебя, Вера, – спокойно, как обычно, ответил светский голос теперь уже бывшей подруги.

– Здравствуй, Кристина. Ты можешь, конечно, меня не слушать, просто бросить трубку. Но у меня кое-что случилось, и я поняла, что могу и хочу поделиться только с тобой. По-прежнему только с тобой. Больше мне не с кем. Ты не станешь слушать?

– Ну, почему не стану… Говори, конечно.

– Кристя, я сегодня развелась с Денисом. Точнее, он развелся со мной. И все было так жестко, что я даже не знаю, не останусь ли я на улице без всего. У меня же нет своих средств.

– Тебя именно это волнует? Ты хочешь узнать, как я отреагирую на твой призыв о помощи, когда или если ты будешь умирать от голода на улице?

– Понимаю твой сарказм… Но тут стало интересно: а если так? Если буду умирать от голода и попрошу о помощи?

– Мы с Вениамином, конечно, откликнемся. Он найдет тебе работу, сейчас везде очень нужны кассиры и уборщицы. Я помогу со съемной квартирой и оплачу ее за месяц, до твоей первой зарплаты. Вениамин привезет тебе еду сухим пайком, к примеру, на неделю. А потом мы оба попросим тебя больше не звонить. По крайней мере, до следующего умирания. Мы же люди, должны помогать друг другу. Я тебя успокоила?

– Да. Ты не поверишь, но даже такой тон и такую суровую форму я воспринимаю как знак того, что ты осталась для меня надежным человеком. Мы обе понимаем, что для меня важна именно твоя реакция, какой-то ответ, участие. Возможность, что Денис оставит меня умирать на улице, конечно, почти исключена. Нет, он не такой человек. И адвокат у меня хороший, известный. И беда для меня не в том, что я стану жить хуже, а в том, что без него. Без Дениса. Вроде так бесил, что даже хотела бы, чтобы пропал. А теперь понимаю, что я слишком сильно в него влюбилась когда-то, реально без памяти. Когда поняла, что он меня не любит и даже с трудом терпит, стала без памяти ненавидеть, желать всего самого худшего. Но на самом деле это моя любовь превратилась в такую страшную уродку. И я не в состоянии эту калеку истребить. Вот только тебе и смогла все сказать. На улице или в роскошном замке я буду знать, что все именно так и не может быть иначе.

– Интересно, печально и даже похоже на правду. А мой муж, другие мужья – это, наверное, тоже происки твоей любви-уродки? Ты мстила одному, пытаясь украсть мужей у других жен, которых не кидает в беспамятство, как тебя?

– Это ужасно, но, кажется, так. Кристина, ты меня ненавидишь?

– Для меня ненависть – это слишком сильное чувство. Его можно испытать по отношению к серийному убийце, маниакальному агрессору или к насильнику-педофилу. Но не к женщине легкого поведения, которую я имела глупость пустить в свой дом. Я и мужа не возненавидела. Даже не разлюбила, просто и моя любовь стала ущербной, к ней примешались брезгливость и презрение, адресованные тебе, Вера. Ты откровенно поделилась со мной, я ответила тем же.

– Кристина, ты никогда ко мне не вернешься?

– Какой нелепый вопрос. Разумеется, никогда. Но за помощью обращайся в случае чего. И смотри светлее на то, что с тобой сегодня произошло. Это свобода, и я поздравляю тебя с ней.

– Да чтоб она сгорела, такая свобода! – надрывно закричала Вера. – Если с ней у меня не будет даже тебя.

Она заметалась по квартире в приступе неистовства, сжимая телефон, в котором давно раздавались короткие гудки.

Потом был какой-то провал. Вера обнаружила себя на полу, в руке опять был телефон, она не помнила, чтобы кого-то набирала, но ее хриплый голос вопил:

– Приезжай, мне плохо… Только быстро, я не доживу…

И через какое время в квартиру вошла Марина. Она подняла Веру с пола, уложила на диван, принесла стакан холодной воды. Послушала пульс, приложила ладонь ко лбу и сердцу.

– У тебя нет сердечного приступа, ты не умираешь, мама. Но я понимаю, от чего тебе так плохо. Я знаю, что у вас с папой был сегодня развод.

– Нет, ты не знаешь, не понимаешь! – рвалась куда-то Вера. – Меня ненавидят, презирают, мною брезгуют, как прокаженной… И у меня все болит, а теперь еще жутко скрутило живот и что-то рвется внутри, как тогда, когда я тебя рожала…

– Вызвать «Скорую»?

– Нет, ни за что. Я придушу любого, кто до меня дотронется. Это не болезнь, это гораздо страшнее…

– Тогда, возможно, это фантомный синдром. Ты вспомнила, как меня рожала. Или я напомнила тебе это. И вот почему. Сегодня ночью мне исполняется двадцать лет. Твоя голова забыла, а тело – нет. Перестань кричать, мама. Значит, так и должно было быть, чтобы мы в эту ночь оказались вместе. Мама, ты меня слышишь?

– Мама?! Ты меня называешь мамой после всего, что я с тобой сделала? Ты правда сейчас не думаешь, что я твой худший враг?

– Я сейчас вспоминаю твой запах, когда ты носила меня на руках. Я помню себя с тех пор, когда не говорила и не ходила. А ты казалась мне большим белым и теплым облаком. И я понимала: это мама. Она такая. Вот и все, о чем нам надо сейчас думать. Только это поможет нам вместе выживать в