Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

к классу» отвечает социальным переменам в Европе лишь частично[372]. Не везде к началу XIX века «сословие» служило господствующим принципом членения европейских обществ. В других частях света к 1800 году сословные общества были редкостью. Ближе всего это понятие подходит для Японии эпохи Токугава с ее глубокой правовой и символической пропастью между знатью (самураями) и простонародьем. В то же время сословия не имели там функций политического представительства, известных, например, из истории Священной Римской империи германской нации или Франции[373]. В остальном в Азии сословные критерии социальной иерархизации были выражены слабее, нежели в центре Европы. В некоторых случаях, особенно резко в Сиаме, глубокая пропасть отделяла благородных (nai) от простого народа (phrai), причем обе эти группы подчинялись неограниченной власти короля[374]. В других местах, например в Китае, государственная риторика издревле пропагандировала четырехчастное деление общества на ученых, крестьян, ремесленников и купцов. Однако она не кристаллизировалась в четко разграничиваемые правовые категории и в системы привилегий, и уже в исторической реальности XVIII века на это деление наложились более дробные иерархические порядки.

Везде в мире, где доминировали племенные отношения, – в Африке, Центральной Азии, Океании, у индейцев Северной Америки – принцип организации общества был не сословный, а совершенно иной. А на него, в свою очередь, был непохож способ дифференциации в индуистских кастовых обществах, в которых иерархии возникали посредством правил эндогамии, сотрапезничества и табу (чистого/нечистого). Хотя понятие касты сегодня подозревают в том, что оно является продуктом воображения колониального государства и западной этнологии, все же ясно, что на индийском субконтиненте важные домодерные общественные формы следовали другим принципам упорядочивания, нежели в старом европейском сословном обществе. В то же время подобные правила усиливались в целях традиционализации: когда британцы начиная с 1796 года распространяли свое владычество на Цейлон, они рассматривали тамошние общественные отношения сквозь призму индийских и ввели своего рода кастовую систему, которой там до тех пор не существовало[375].

Сословное общество старой Европы переносилось на заокеанские колонии лишь в видоизмененных формах. В британской Северной Америке с самого начала преобладали более тонкие различия, чем те, что были характерны для общества на Британских островах. В Америке так никогда и не утвердилась наследственная аристократия с ее сословными привилегиями; там преобладала иная социальная модель – протестантский эгалитаризм с мелкими внутренними градациями. Во всех американских поселениях колонистов разграничения по этническому признаку играли такую роль, которую они никогда не могли бы играть в Европе. В Северной Америке принцип равенства изначально действовал только для белых. Применительно к Латинской Америке один из самых наблюдательных социографов 1750–1850 годов, Александр фон Гумбольдт, уже в конце колониальной эпохи смог показать, что в этнически смешанных обществах цвет кожи играл роль критерия расслоения, перекрывающего все остальные[376]. Сословные элементы, перенесенные в XVI веке из Испании через Атлантику, способствовали становлению конкистадорской знати, но вскоре их вытеснил этот новый расовый принцип иерархизации. Еще во второй половине XIX века мексиканцы определяли свое собственное и чужое положение в обществе прежде всего в категориях цвета кожи и «смешения крови» и лишь затем – по профессии или социальному положению[377].

В значительной мере глобальная социальная история XIX века идентична истории миграций и тесно связана с формированием диаспор и фронтиров, которые, в свою очередь, сами стали результатом миграций[378]. Новоевропейские общества колонистов по ту сторону океанов либо были заново основаны после 1780 года (Австралия при небольшом, а Новая Зеландия при существенном сопротивлении туземного населения), либо превращались благодаря росту иммиграции из Европы из слабозаселенных периферийных регионов в значительные крупные общества и государства (США, Канада, Аргентина). Ни в одном из этих случаев не произошло полного переноса туда европейских социальных структур. Аристократические слои, которые могли бы воспроизводиться в таком качестве в этих новых обществах, не укоренились в поселениях британских колонистов. На противоположной стороне социального спектра в этих странах никогда не было и чрезмерной доли беднейших низовых слоев – если не учитывать миграционные волны, состоявшие из бедняков, как после Великого картофельного голода в Ирландии. Австралия представляла собой особый случай, поскольку ее заселение (в Новом Южном Уэльсе) началось с транспортировки туда заключенных[379]. Но низший слой, освободившийся от своего изначального места в социальной иерархии, переставал быть таковым в открытой социальной ситуации фронтира. В колониях картины мира и социальные различия приходилось заново создавать и заново по их поводу договариваться[380]. Шансы на подъем по социальной лестнице были выше, чем в Европе. Наряду с представителями низших слоев участниками трансатлантической миграции в новоевропейские колониальные страны оказались и миллионы людей из среднего слоя европейских обществ, а также деклассированные аристократы и непривилегированные члены аристократических семей. Построение европейскими иммигрантами в колониях новых обществ, лишенных сословных порядков старой Европы, стало одним из наиболее примечательных процессов в глобальной социальной истории XIX века.

Общества по всему миру практиковали в XIX веке параллельно друг другу разнообразные правила иерархизации. Среди прочего общества различались между собой отношениями собственности и доминирующими идеалами социального продвижения наверх. Четкая и охватывающая большинство вариантов классификация тут едва ли возможна. Наряду с обществами собственников, эгалитарными в правовом отношении и регулируемыми рынком, – «буржуазными» обществами, представлявшими с точки зрения Западной и Центральной Европы, а также Северной Америки тип социума, характерный для XIX века, – существовали общества с остатками сословного порядка (например, Япония примерно до 1870 года); племенные общества; теократические общества, где духовенство представляло доминирующий слой (например, Тибет); общества с меритократическим подбором элит (Китай, доколониальный Вьетнам); рабовладельческие общества (южные штаты США до 1863–1865 годов, Бразилия до 1889 года, рудиментарно в Корее)[381]; колониальные плюралистические общества (plural societies), в которых в рамках колониального господства сосуществовали различные этнические группы; и мобильные общества на границах освоения земель (фронтирные общества). Переходы были нечеткими, смешанные формы – практически правилом. Сравнивать их проще, не сопоставляя целиком профили иерархии, а вычленяя отдельные позиции в иерархиях. Как именно, покажем на двух примерах, выбранных с европейской точки зрения: аристократии и буржуазии[382].

2. Долгий закат дворянства

Интернациональность и национализация

XIX век был последней эпохой, в которой важную роль играла одна из старейших социальных группировок – аристократия. Еще в XVIII веке аристократия в Европе была «в социальном смысле, так сказать, вне конкуренции»[383]. К 1920 году все изменилось: ни в одной стране Европы аристократия не удержалась на позициях главной политической или задающей тон в культуре силы. Этот закат аристократии стал отчасти следствием революций конца XVIII, а затем начала XX века, отчасти результатом относительного снижения роли землевладения как